Алиса Фокусова стояла одна на фоне зеленоватого морозного окна, молчаливая и спокойная, как будто действительно нашла короткое спасение в бараке Третьего Сангородка. Она одна, и мне нужно сделать лишь малое усилие, чтобы забрать ее, пока не подошли муж и очередной любовник, ну сделай малое усилие, ну встань, отбрось все эти рожи, ну, но тут в морозный квадрат вошли муж и любовник, и вся троица отвернулась – они слушали музыку Перголези!
Скрипнула дверь ванной, и выплыла тройка Неяркого – он сам, Тандерджет и Зойка-дура, жующая лошадиную дозу сен-сена.
– Ты его дави покрепче, друг, – сказал мне Алик, имея в виду горло Афанасия. – Если сам не справишься, придем на помощь.
– Он еще спеть должен, – возразил я. – Пой, Восемь На Семь, самое свое любимое, самое заветное!
Афанасий откашлялся и грянул хором, далеким и грозным, как сто Кобзонов и полсотни Хилей:
А ты улетающий вдаль самолет
В сердце своем береги,
Под крылом самолета о чем-то поет
Кусок самолетной ноги.
– Ну, теперь вы оба в полном поряде, – сказал Неяркий и приколол нам на грудь значки своего спортклуба. – Хеппи флай, чуваки! Берегите концы – на юге сифиляга гуляет!
Мы пошли по плохо освещенному стеклянному коридору, за стенками которого выплывали из дымной мглы вздыбленные хвосты огромных самолетов. Поджарые торсы «тупо-левых» и увесистые животы «антоновых» казались в ночи столь целесообразными, что могли бы вполне и не летать, просто стоять здесь для явления «ночной аэропорт», ибо не может наше время обойтись без массовых галлюцинаций.
– Вот скотина этот Алик, – пробурчал Патрик. – Проколол мне кожу своим идиотским значком.
– Мне тоже, – сказал я. – Впрочем, мне совсем не больно.
– Мне тоже не больно, но противно. Шутка в духе Яна Штрудельмахера. Клянусь, я отвечу на нее, когда придем в лагерь под стены Данцига.
Я быстро взглянул на Тандерджета, но он как будто ждал этого взгляда и кивнул мне с очень серьезной миной.
– Тебе кажется, что Алик из нашего отряда тех лет?
Передо мной в закатном мареве появились каски мерно шагающих солдат и их плечи, навьюченные барахлом из ограбленного Магдебурга, я видел и нашего князя, плывущего верхом в голове колонны, но никакого Яна Штрудельмахера я не помнил.
– Я не помню Яна. Века запылили мою память.
– А между тем ты шлепал за ним, почитай, два года, пока шведские кирасиры не разнесли его на куски в бою под Кольцами.
Тут передо мной возникли широченная спина и вороненые наплечники, мешок с полузадушенными индюшками и соболиное боа герцогини Плуа, ржавый арбалет, татарская сабля и просмоленная косичка на кожаном воротнике.