– Я тоже рад, – сказал он, со сдержанной благодарностью эту возможность принимая.
– Мы с вами как-то играли в теннис, – соврал я, чтобы
сделать ему еще одну приятность.
– Когда? – удивился он.
– Сразу после прогона на Таганке и перед ужином в «Узбекистане». – Теннис, Таганка, суп-лагман в «Узбекистане»… – плейбойский московский набор. Упущена, правда, еще финская баня. Скосив глаза, я увидел, что гэбэшник-международник поглаживает Алису по попке.
– Простите, не помню, – смутился Фокусов.
– Я видел одно ваше детище, – сказал я. – Внушительная штука.
Пальцы Алисы, я видел, скользили по бедру смазливого подонка.
– Спасибо, – расцвел Фокусов. – Я, знаете ли, всегда
скучаю по ним. Если бы не жена…
– Понимаю, понимаю…
Я заметил, что у Алисы полуоткрылся рот и полузакрылись глаза, а эстрадник-гэбэшник-международник чуть-чуть оскалился: должно быть, те легкие прикосновения напомнили им очень многое.
– Кажется, бросил бы все к черту, – легко сказал Фокусов, показывая мне, что он над собой как бы подсмеивается.
– Вы не пьете, надеюсь? – спросил я.
– Кажется, запил бы, – прошептал он. Мрачность неожиданно прорвалась сквозь все его оборонительные заслоны, и он заглянул мне в глаза, как бы прося не разглашать тайну.
Перед нами вдруг возникла черненькая пышечка Зойка-дура.
– Суперновость, товарищи! Афанасий получил новую квартиру, и все приглашаются!
– Просим, просим! – расслюнявился ее жених, бездарный куплетист Афанасий Восемь На Семь. – Пожалуйста, приходите, только у меня пока есть нечего, господа. Купите чего-нибудь, семужки, икорки, угорька в валюточке, и приходите без церемоний, дом открыт для людей искусства и науки. И вы приходите, и вы… у нас будет царство поэзии… музыка… фанты… легкий флирт… ведь можно же без свинства, правда, товарищи?
Он юлил по этой грязной ложе, наступал всем на ноги, заглядывал в глаза, а оказавшись между мной и Фокусовым, забился, затрепетал, словно судак на нересте. Он был пьян, конечно же, не менее трех дней, и от него несло безысходной дурнотой, тем илом, из которого я, как мне казалось, только что вынырнул в здоровый мир, к траве и лошадям, к загорелому спортсмену – конструктору тягачей, к его рыжей потаскухе-жене с ее милыми уловками, в мир, освещенный молодым огнем ревности. Я ткнул Афанасию ладонь под ребро и грубо отшвырнул его от себя.
– Академик в своем репертуаре, – проговорил Афанасий с кривой улыбкой.
Тут ударил колокол, и лошади пошли.
– Аполлон! Аполлон! Ботаника! Ботаника! Весенний Горизонт! – зашумели трибуны.
Я сообразил, что не успел и заметить, какой масти моя фаворитка, моя хромая навозница из Раменской МТС. Все же и я завопил заветное имя: