Через глаза, нет, через сердце вошел в меня этот лес в птичьих голосах, с медленно процеженным сквозь ветки солнцем, с шумным серебристым водопадом. Оп стал моим сокровищем, не отделимым от меня, от жизни моей. Спасибо тебе, Симон!
Мы вышли на поляну, сели прямо на теплую землю. Вокруг нас столько цветов, что на несколько минут они ослепляют пестротой и яркостью красок. Постепенно начинаю узнавать старых знакомых — ромашку, колокольчики, как и главенствующий над всеми — высокий, почему‑то напоминающий мне гетманскую — из какой‑то книги — булаву, иван–чай. Симон еще раз обдумчиво рассматривает свой трофей — ветку, которую он срезал для ткацкого стана. Собственно, это уже палка, а не ветка. Чувствую, Симона одолевают сложные мысли и сомнения по поводу этой палки. Он сгибает ее, будто собирается из нее лук соорудить, пробует — достаточно ли пружинит, покачивает головой. Симон как бы разговаривает с палкой. Я не мешаю сложному, неслышному диалогу между мастером и материалом.
— Ну, пора нам и позавтракать, — откладывает палку Симон. — Что ты захватил с собой в дорогу?
Я краснею и медленно отвожу от Симона глаза…
— Плохо, — говорит Симон, — хотя бы ломоть хлеба всегда нужно брать в дорогу. Кто хлеб с собой носит — тот есть не просит. Калач приестся, а хлеб никогда.
Симоп развязывает переметные сумки–саквы — это два небольших мешка на одной лямке. В пути один висит за спиной, другой — на груди, под рукой. Приминая траву и готовя место для завтрака, Симон продолжает втолковывать мне.
— Ну воду‑то наверняка захватил? Без воды в дороге труба. И воды не взял? Ну и ну! Хорошо, что не ионадея–лась на тебя Олэна. Без харчей и то легче, чем без воды. Харчи — что… Пошли бы в поле, картошки у кого одолжили бы… Слава богу, что кресало у тебя есть. Опять «нэ–э!». Ну, а соль?.. Плохо, Саня! Первостатейные вещи не взял! А в дорогу, мужик, собрался, в лес! Запасливый лучше богатого. Зато мы непросты, не подставив ведра, за титьку не дергаем!.. Так‑то, брат Саня…
У меня уже слезы комом в горле — вот–вот расплачусь от обиды. Верхняя губа, чувствую, непроизвольно подрагивает, ползет куда‑то в сторону, как бы поссорилась с нижней. Густой зной разлит в воздухе, земля, как горячая печь.
Симон наконец уложил на примятую траву саквы, разложил поверх хлеб, сало, огурцы, бутылку с водой, зеленый лук и даже соль в тряпочке. Он расстегнул ворот гимнастерки, посмотрел на небо, победоносно подмигнул мне, улыбнулся — и тут же нахмурился. «Э–э, брат, ты, оказывается, шуток не понимаешь. Обидчивый! Шутил я, ей–богу, шутил! Однако хорошо, что обиделся. Запомнишь лучше, что в дороге требуется… А теперь ешь, иначе отощаем, домой не дойдем. Ешь хорошо — красноармейцем будешь!»