— Вот! — взмахнул он тяжелыми рогами, отчего завизжала и шарахнулась в угол пугливая Любка Стрепетова.
Павел, защищаясь, поднял ладони. Скорняк сунул ему в ладони рога и взмахнув освободившимися руками, пожаловался:
— Для общего блага ведь… Пустует же площадь, Паша! Прохладно, тихо, никому не помеха… Чую беду, Паша, а эти все выжидают, раздумывают! Что тут думать? Пожарные приходили, раз! — Василий Фомич загибал пальцы. — Тараканомор приперся, два… Кто его звал? В плаще, упрямый гад, я его еле вытолкал. Кто его звал? — повторил Василий Фомич и оглядел присутствующих. — Ясно дело. Все туда рвутся, к Розенгольц. Потеряем площадь, если не объединимся. У меня лицензия, я имею право на подсобное помещение. При общем согласии…
— Смрад! — возразил полковник.
— Ага, выгонишь тебя потом из этой общей площади! — крикнул Степаныч.
— Но не чужим же с улицы отдавать! Не чужим… — волновался Василий Фомич. — А эти, как их?.. Баптисты нахлынули. С бубнами. У вас, мол, помещение… Сперва один сунулся, маленький из себя, плюгавый. Я его в шею, в шею… До калитки гнал. Прибрал тут немного в комнате, только сел на кухне передохнуть, чай поставил… Слышу, толкотня какая-то у Розенгольц, шум, гомон… Я туда, а их там семеро уже! Здоровенные. В окна поналезли. Вон Касым подтвердит, как мы с ними бились. Он метлой, я лопатой… А вы говорите… Занимать надо помещение, осваивать, иначе захватят.
— Ни нам, ни вам, — вмешалась Любка Стрепетова.
— А я бы всех обшил… Бесплатно, — сулил Василий Фомич.
— Как же, выгонишь тебя, — проворчал снова Степаныч.
— Да и дело-то выгодное, коммерческое… — настаивал Василий Фомич.
— Смрад! — упрямо повторил полковник.
— Коммерческие дела, а в особенности выгодные, всегда с душком. — заметил из своего угла чернокнижник, доканчивая банку тушонки.
Василий Фомич молча повернулся и, сутулясь, вышел вон.
— Рога! — крикнул вдогонку Родионов, но скорняк, не оглядываясь и ничего не отвечая, махнул рукой и пропал за своею дверью.
— Ни нам, ни вам! — подытожил Степаныч. — А там как будет, так и будет…
Родионов, косясь на омерзительный трофей, попытался сунуть его под раковину.
— Пашенька, унеси его с глаз, пожалуйста… — жалобно попросила Любка, и Родионов покорно поплелся с ношей из кухни. Он кинул эти рога в своей комнате в дальний угол, прошелся, потянулся, задернул занавески и присел на минуту к столу без всякой определенной цели.
Очнулся он уже глубокой ночью. Очнулся и поразился количеству исписанных им стремительным летящим почерком страниц, сложил их стопкой, радуясь материальной тяжести бесплотных слов. Благословенная ночь стояла за окном, это была одна из тех редчайших ночей, когда к рассвету как бы сами собой выстраиваются сказочные дворцы, без пота и усилий, по одному только слову царевны-лягушки. С радостной дрожью волнения поглаживал он сложенные листы, боясь сейчас только одного, только того, что наступит трезвый и рассудительный день и разрушит все, что кажется теперь таким совершенным, ладным, законченным. Ясно, до галлюцинаций, звучали в нем голоса придуманных им героев, они все еще топтались рядом, не решаясь заступить за круг света, очерченный настольной лампой. Вот тебе и закат, думал Павел, не зря все-таки горел. Вот тебе и лягушка в аквариуме…