— Пьяницы! Это слово может быть немножко жестко, но оно мне льстит. Теперь я слушаю, что ваше преосвященство сообщит мне.
Ришелье знал аббата. Он знал, что голова его оставалась здравою, а мысли ясными там, где всякий другой потерял бы рассудок. Он сделал ему повелительный знак, требовавший внимания, и заговорил почти вполголоса:
— Боаробер, я решился написать к королеве и открыть ей в этом письме мои чувства.
Аббат отступил на шаг. Его маленькие глазки засверкали и взглянули на кардинала с глубоким изумлением.
— Написать ее величеству? — повторил он.
Он поднял руки к потолку и потом опустил их на свой круглый живот.
— Я решился на это.
— Позвольте же мне сказать вам со всем уважением, которое я обязан оказывать вашему преосвященству, что, наверно, вы сегодня обедали и пили больше меня и что сверх того у вас голова слабее моей.
Кардинал скрыл улыбку.
— Вы считаете это сумасбродством, аббат?
— Я не смел сказать вам этого.
— И вы заранее рассчитываете опасность подобной переписки с такой женщиной, как Анна Австрийская, не правда ли?
— Расчетов больших не нужно, чтобы понять опасность отдавать в руки врага подобное оружие.
— Во-первых, аббат, королева мне не враг.
— Стало быть, у ее величества удивительно добрый характер.
— Она знает, или будет знать, что все сделанное мною против нее было сделано из любви к ней.
— Я сомневаюсь, чтобы она была вам за это благодарна.
— Так на моем месте вы не писали бы к ней?
— Если бы меня звали Ришелье, я предпочел бы отрубить себе правую руку скорее, чем написать первое слово этого письма.
Кардинал снова улыбнулся.
— Хорошо, аббат, — сказал он, — я с удовольствием вижу, что вы разделяете мои чувства в этом отношении. Только, любезный Боаробер, если вы хотите когда-нибудь сделаться епископом, вам надо вперед показывать более проницательности. Мне необходимо написать к королеве, но как вы могли думать, аббат, чтобы я, Ришелье, отдал в руки Анны Австрийской такое страшное оружие, если бы не имел способа уничтожить всю его силу, все его могущество в ту минуту, как захочу?
— Ваше преосвященство несколько меня успокаивает.
— Вы успокоитесь совсем, аббат.
Ришелье сел за стол, взял лист белой бумаги и быстро написал пять или шесть строк. Они не имели никакого смысла. Внизу он подписал: Ришелье:
— Возьмите, аббат, — сказал он.
— Это что такое? — спросил Боаробер.
— Прочтите.
Аббат прочел и не понял.
— Это не имеет никакого смысла, — сказал он.
— Однако больше ничего не нужно, — ответил Ришелье, — образец почерка, и только. Вы поняли, аббат?
— Нет.
— Стало быть, вы еще не заслужили епископства. Я вам растолкую. Отыщите завтра искусного человека, который, взяв это за образец, подражал бы, насколько возможно, почерку Ришелье.