Тем не менее страх оставался главным чувством, в этом не было сомнения. В первые две недели в «Д и С» ей снова и снова снился один и тот же сон: она сидит в одном из плетеных кресел на веранде, когда новенькая красная «сентра» подкатывает к дому. Дверца распахивается, и оттуда вылезает Норман. На нем черная майка с рисунком — карта Южного Вьетнама. Иногда слова под картой объявляют: «Дом там, где твое сердце», а порой: «Бездомные и зараженные СПИДом». Его штаны забрызганы кровью. Крошечные косточки — похожие на фаланги пальцев — свисают с мочек его ушей. В одной руке он держит что-то вроде маски, забрызганной кровью, с ошметками мяса. Она пытается встать с кресла, в котором сидит, и не может — ее словно хватил паралич. Она может лишь сидеть и смотреть, как он медленно идет к ней по дорожке, позвякивая своими костяными сережками в ушах. Может лишь сидеть и слушать, как он говорит, что хочет побеседовать с ней по душам. Он улыбается, и она видит, что его рот тоже весь в крови.
— Рози? — мягко позвала Анна. — Что с тобой?
— Да, — произнесла она, задыхаясь. — Я здесь, и… Да, я все еще боюсь его.
— Знаешь, в этом нет ничего странного. Я полагаю, где-то там, в глубине своего сознания, ты всегда будешь его бояться. Но знай, что периоды, когда он будет исчезать из твоей памяти, с течением времени будут становиться все более долгими… Впрочем, это не совсем то, о чем я спрашивала. Я спросила, боишься ли ты все еще, что он придет за тобой.
Да, она все еще боялась. Правда, уже не так боялась. За последние четырнадцать лет она слышала множество его деловых телефонных разговоров и бесед с коллегами, иногда внизу, в комнате отдыха, а порой — во дворике. Они едва замечали ее, когда она приносила им плитку для кофе или новые бутылки пива. Почти всегда вел разговор Норман. Его голос звучал резко и безапелляционно, когда он наклонялся над столом с полускрытой в здоровенном кулаке бутылкой пива, подстегивая остальных, отвергая их сомнения, отказываясь вникать в их размышления. В редких случаях он даже обсуждал дела с ней. Ее мысли, конечно, были ему неинтересны, но она выполняла роль оселка, на котором шлифовались его собственные. Он был нетерпелив — человек, жаждущий получить результат немедленно, и у него было свойство терять интерес к делам, как только те залеживались на несколько недель. Он называл их объедками.
Стала ли она теперь для него «объедком»?
Как же ей хотелось в это поверить. Как страстно она желала этого. И все же не могла… до конца…
— Я не знаю, — сказала она. — Иногда мне кажется, что если бы он хотел меня найти, то уже сделал бы это. Но иногда я думаю, что он меня ищет, хотя еще не нашел. Он ведь не каменщик и не сборщик на конвейере; он — полицейский. Он умеет