Энрико как раз наблюдал, как его дочь мечется, всем телом бросаясь вперед за мячом. Ее мокрые волосы липли к спине и бокам, облегая просолившуюся кожу.
Подростки, выстроившись кружком, играли в волейбол на мелководье, и вместе с ними, посреди криков и брызг, боролась за мяч изящная Франческа. Энрико ничуть не занимала игра. Он думал о купальнике своей дочери. Боже мой, он же ничего не прикрывает! Такие вещи следовало бы запретить. Если только кто-нибудь из этих поганых ублюдков посмеет к ней притронуться, перетяну дубиной поперек хребта!
— Что это ты тут делаешь?
Энрико обернулся к жене, которая стояла посреди кухни и подавленно на него смотрела. Розу унижало и угнетало зрелище собственного мужа, который в три часа дня стоял у окна с биноклем.
— Слежу за своей дочерью, если ты не возражаешь.
Даже ему порой было нелегко выносить взгляд этой женщины. В зрачках его жены навечно застыл немой укор.
Энрико наморщил лоб, сглотнул и пробормотал:
— Это самое малое, что я могу…
— Ты смешон! — прошипела Роза.
Энрико посмотрел на жену, как смотрят на что-то, что зверски достало:
— То есть то, что я приглядываю за нашей дочерью, тебе кажется смешным? Когда на улице черт знает что творится? Ты не видишь, что за шпана ходит на море? Что это за типы там, а?
Когда Энрико свирепел, что случалось с завидной регулярностью, его лицо багровело, жилы на шее устрашающе надувались.
В двадцать лет, когда еще не было ни бороды, ни лишних килограммов, он не был злым. Он был красивым юношей, только что получившим работу на заводе «Луккини», мускулистым, как любой, кто с детства мотыжил землю. В великана он превратился, когда работал на томатных плантациях, а потом лопатами выгребал угольный кокс. Обычный мужчина, приехавший из деревни в город с жалкими пожитками в рюкзаке.
— Ты что, не понимаешь, что она творит, в ее-то возрасте!.. И черт побери, как она одевается!
Потом, с годами, он изменился. Мало-помалу, незаметно для окружающих великан, который никогда не выезжал за пределы провинции Ливорно и никогда не видел других мест в Италии, будто бы обледенел внутри.
— Не молчи! Твою мать, ты видишь, в чем ходит твоя дочь?!
В ответ Роза мозолистой рукой чуть сильней сжала тряпку, которой только что вытерла тарелки. Розе было тридцать три года, но в день своей свадьбы она поставила на себе крест. Ее средиземноморская красота растворилась в моющих средствах, растеклась по периметру пола, который она вот уже десять лет протирала каждый божий день.
Она молчала тяжело, будто готовилась к нападению.
— Что это за парни, а? Ты их знаешь?