Я помню, как кричала на медсестру: «Что значит слишком поздно?» — когда она сказала, что уже слишком поздно вводить обезболивающее. Мне почти перестали давать дышать кислородом, хотя на той стадии родов это было то же самое, что принимать аспирин, когда тебе отрубили голову.
Я помню, как уткнулась головой в колени Мэгги и кричала, умоляя ее «прекратить этот ужас», когда мне сказали, что ребенок повернут неправильно и придется вытаскивать его вакуумным методом. Казалось, что боль время от времени отключает мое сознание и я не воспринимаю реальность происходящего.
Я помню, как пыталась разглядеть полузакрытыми глазами лицо человека, которого вызвали, чтобы сделать мне кесарево сечение. Я в шоке таращила на него глаза, когда он зашел, весь укутанный в прозрачный пластик. На голове у него была шапочка для душа, фартук до щиколоток и, самое страшное, — резиновые ботинки. Он выглядел как пришелец из фильма ужасов.
Я помню, как мои ноги пристегнули к тем самым петлям, над которыми мы с Мэгги смеялись. Я так тряслась, что металлические крепления звенели, и доктор попросил акушерку держать меня.
Но самое сильное впечатление, которое, я уверена, останется со мной до конца жизни, это момент, когда ребенка вытащили прямо из меня и положили мне на живот. Я помню ощущение его тепла и веса, когда наша кожа соприкоснулась. Я сразу пришла в себя от облегчения и помню, как акушерка спросила нежно: «Холли, ты видишь, кто это?» Наверное, газ из маски перемешался с послеродовым обезболивающим, которое мне ввели, и на минуту я рассмеялась. Я так смеялась, будто в жизни не слышала ничего смешнее. Мне показалось, что я на телеигре и ведущий спрашивает меня, улыбаясь: «Вы можете сказать, кто это?» — в то время, как на моем животе лежит маленькое розовое существо.
— Это девочка, — сказала я громко, с изумлением глядя на гениталии.
— Холли, это мальчик, — вмешалась Мэгги, тряся меня за плечо, чтобы я пришла в себя.
— Да, мальчик, — поправилась я, понимая, что все время ошибалась, но мне было все равно, я не испытала ни малейшего разочарования.
Потом я обняла всех, акушерок, доктора, педиатра, и крепче всех — Мэгги, у которой было красное опухшее лицо. Она плакала, и я была тронута, что кто-то, так мало интересующийся детьми, был доведен до слез происходящим.
Когда нас оставили одних в палате и я умылась, Мэгги сказала:
— Это было увлекательно, Холли. Очень страшно, но очень увлекательно. Я не знаю, как благодарить тебя за то, что ты позволила мне разделить с тобой эти ощущения.
Мы снова обнялись.