Выпив по рюмке водки за упокой грешной души Михаила со старушкой-соседкой, которая наводила порядок в его теперь уже пустой квартире, я побрел обратно на автостанцию.
Над городом зловеще кружило угрюмое воронье. Звенел мороз. И скорбно молчали поседевшие тополя…
В Запорожье я приехал в половине десятого. На работе решил не показываться. Все, что нужно, я написал вчера, необходимые распоряжения дал. Остальное сделают и без моего участия. Но и сидеть целый день дома тоже не хотелось. С уличного телефона-автомата я позвонил в приемную редакции, в двух словах объяснил Маше положение вещей и пригласил ее на чашечку кофе в дом печати, пообещав появиться там через полчаса.
В бар она пришла в точно назначенное время. В короткой, туго обтягивающей бедра юбочке, элегантной кожаной курточке и белом пушистом шарфике, Маша смотрелась довольно эффектно. Немногочисленные посетители мужского пола, в основном коллеги-журналисты, бросали на нее плотоядные взгляды.
— Привет! — Маша бросила на столик сумочку и, обворожительно улыбаясь, присела на краешек стула.
— Здравствуй, солнышко! — я приподнялся и поцеловал ее в раскрасневшуюся щечку, тем самым давая понять мужикам, что девушка пришла именно ко мне и к ней не нужно клеиться.
Затем направился к стойке бара за водкой, кофе и коньяком для Маши.
— Как твои ноги? — поинтересовалась она с озабоченным видом, когда я вернулся. — Вижу по походке, что еще неважно.
— Да нет, все нормально, уже почти не болят, — заверил я и спросил в свою очередь: — А ты, детка, почему без головного убора? На улице морозище, зачем форсить? Заболеть вздумала?
Маша кокетливо повела плечиком:
— Неужели тебе не все равно?
— Не все равно! — отрезал я серьезно. И это произвело на секретаршу определенное впечатление. Ее глаза в один миг покрыла пелена легкой грусти.
— Давно обо мне никто не волновался! — бросила она сдавленно и опустила голову.
Я отхлебнул из стакана водки и, облокотясь об стол, подпер кулаком подбородок.
— Сколько времени ты одна? Расскажи о себе.
Маша сидела, прямо, как школьница на экзамене, ее лицо выражало и смущение, и грусть.
— Что тебе рассказать? Что мне двадцать девять лет, ты, наверно, знаешь. В восемнадцать, на втором курсе педучилища, я выскочила замуж. И года не прожили — развод. Потом был второй муж. Серьезный, деловой, вроде тебя.
— Да уж, очень серьезный! — ухмыльнулся я кивком указывая Маше на нетронутую рюмку с коньяком.
Она взяла ее, приподняла, и, рассмотрев содержимое сквозь голубоватое стекло, выпила всю до остатка. Потом схватила чашку с кофе, отхлебнула, обожгла губы и поставила на место.