.
Сравнение между образованием, которое получали высшие классы в России, Пруссии и Англии девятнадцатого века, дает ключ к ответу на вопрос, почему русская аристократия оказалась как носитель культуры гораздо интереснее и плодовитее, чем прусская и английская. Единственным немецким дворянином, оставившем значительный след в мировой литературе девятнадцатого века, был Генрих фон Клейст. Из английских аристократов можно назвать лорда Байрона, да еще Шелли, который по образу жизни был гораздо ближе к джентри. Русская же аристократия, напротив, вместе с верхушкой провинциального дворянства дала миру Пушкина, Лермонтова, Толстого, Тютчева и Тургенева плюс целое созвездие более мелких светил. И как бы не истощился к 1900 году вклад аристократии в литературу, Владимир Набоков был все-таки внуком министра и отпрыском очень старинной и знаменитой дворянской семьи.
Вклад русской аристократии в музыку еще разительнее. Вряд ли можно представить себе дворянскую английскую или прусскую семью девятнадцатого века, из лона которой, как из семьи Танеевых, в течение шести десятилетий вышло два известных композитора и три личных секретаря царствующего монарха. Подобно русским литераторам, русские композиторы считали главным своим делом — создать национальную музыку на основе европейских и русских веяний. Сергей Рахманинов, последний неоспоримо великий композитор благородного происхождения, принадлежал к верхушке новгородского поместного дворянства. Сочетание в нем русского и европейского послужило созданию, с одной стороны, классической музыки огромной силы, технического совершенства и всемирного значения, а с другой, таких произведений, как его глубоко волнующие «Всенощное бдение» и «Литургия Иоанна Златоуста». От своих первых шагов при Николае I, начиная с Глинки, русская музыка прошла через поколение «могучей кучки» и Чайковского к миру звуков Рахманинова, Скрябина и Стравинского. Как и в литературе, среди ее творцов были и не аристократы (Стравинский); и те, кто, подобно Чайковскому, вел жизнь на грани между профессиональной и дворянской; и полновесные аристократы, такие как Модест Мусоргский, воспитанник Школы гвардейских подпрапорщиков и офицер самого элитного в русской армии Преображенского гвардейского полка. Дрожь пробегает при мысли, что прусский Первый пехотный гвардейский полк или английский Гренадерский произвел бы такое чудо творчества и фантазии[313].
В сфере западной культуры русский аристократ чувствовал себя куда менее свободным и самостоятельным, чем английский или прусский. Оказавшись к девятнадцатому веку уже в Европе (хотя еще и не окончательно), он был открыт для приобщения ко всем ее национальным культурам, многие из которых мог познавать и оценивать на языке оригинала. Европа казалась ему единым культурным целым — чего никак нельзя сказать об англичанах или пруссаках, чье восприятие неизбежно окрашивалось сильнейшим воздействием собственной культуры, которую лишь немногие из них были способны видеть как часть более широкого целого.