Он весело подмигнул охраннику и вышел из комнаты отдыха. Семенов повертел в руках книгу.
— Лик, личина… — недовольно пробормотал он. — Какая на хрен разница?
Хотел было швырнуть книгу в урну, но покосился на дверь и передумал. Сунул книжку в карман халата.
* * *
Пять минут спустя начальник Гуськов сидел в палате у Насти на краешке кровати и разглагольствовал:
— Анастасия Сергеевна, ваши герои сильно чувствуют боль. Душевную и физическую. И в этом я им завидую.
— Завидуете? — глухо переспросила Настя. (Она сидела на кровати, опершись спиной на взбитую подушку, и хмуро смотрела на Гуськова.)
— Да, — кивнул он. — Мне это не дано. Я не такой утонченный человек, как ваши герои. И значит, не такой утонченный человек, как вы, Анастасия Сергеевна.
— Напрасно вы отождествляете автора и его литературных героев, — сухо произнесла Настя.
— Но ведь, описывая их, вы описываете собственные переживания. Разве не так?
— Только отчасти. В некотором смысле писатель действительно является актером, который играет разные роли, поочередно перевоплощаясь в своих героев. Но это не всегда так. Писатель может оперировать штампами.
— Это как? — не понял Гуськов.
Настя сама не заметила, как стала входить в раж, описывая тонкости любимой профессии:
— Ну, например, писателю нужно описать бандита-убийцу. Но сам он при этом никогда настоящего бандита в глаза не видел. И понятия не имеет, что чувствует убийца в тот момент, когда расправляется со своей жертвой.
— И как же выкручивается писатель? — поинтересовался Гуськов, дружелюбно улыбаясь своими тонкими губами и щуря серые глаза.
— Он описывает своего бандита таким, каким видел его в кино, — сказала Настя. — Со зверской рожей, с пистолетом в руке и с татуировкой на плече в виде черепа и костей. Потом, по ходу развития сюжета, писателю нужно описать, что именно сделало убийцу тем, кто он есть. И писатель, воспитанный на книжках Стивена Кинга и голливудских фильмах, придумывает своему убийце какую-нибудь психическую травму, которую тот получил в детстве. Допустим, когда убийца был маленьким, фашисты съели его сестру. И теперь он сам ест женщин.
Гуськов скривился.
— Что за чушь?
— Это не чушь, — возразила Настя. — Это называется фрейдизм. Над вами в детстве посмеялись мальчишки, показав ваши обмоченные трусики девочкам, и с тех пор вы ненавидите всех людей. И девочек, и мальчиков. И мстите миру за свои обиды, убивая их.
— Надо мной в детстве не издевались, — с необычной серьезностью произнес Гуськов.
Настя улыбнулась:
— Вам повезло. Возможно, поэтому вы и не стали садистом.