Иногда я поднималась, бродила по комнате как сомнамбула, подходила к окну, за которым тянулась пустая серая улица, выходила в узкий коридор, застеленный вытертой ковровой дорожкой, слонялась мимо одинаковых дверей.
Натыкалась на знакомых, на почерневшую и как-то разом ссохшуюся, как сгоревшая ветка дерева, Стефанию. Глаза ее, сухие, горячие, отливали красным, как тлеющие уголья. А голос разом утратил силу и глубину, стал плоским, бесцветным. Впрочем, я все равно почти не слышала, что она мне говорила.
В гостиничном баре попался совершенно пьяный, расхристанный, роняющий на стол седую голову Меркулов. Он мутно взглянул на меня и, кажется, не узнал.
Однажды меня вызвали в местное отделение милиции. В узкой комнате, пропахшей отчего-то детсадовским гороховым супом, усатый следователь в белой рубахе с потемневшим от пота лоснящимся воротником задавал смешные вопросы:
— Вы, я извиняюсь, кем ему доводились? Подруга? Невеста?
— Я его вдова, — выговорила я, сосредоточенно ковыряя ногтем скол на желтом полированном письменном столе.
Потом снова лежала ничком на кровати, не думала ни о чем. Мне даже не было больно. Просто никак. Как будто бы весь этот мир — чужой город, снующие по улицам люди, деревья, машины — отделен от меня толстым стеклом музейной витрины, и ничто, происходящее в нем, не могло затронуть и взволновать меня. Все нутро мое словно забилось крутившимся в воздухе тополиным пухом. Он был в носу, в горле, в животе, лишая окружающую действительность звуков и запахов. Наверное, так чувствуют себя души в чистилище.
Подошла Стефания — как она оказалась в моей комнате? Или это я все эти дни провела в ее номере? — положила руку на лоб, сказала:
— Нужно поесть, Алена.
И я кивнула:
— Да… Да…
На колченогом столике у кровати оказалась тарелка. Я села на койке, свесив ноги, выбирала из нее макаронины по одной, жевала — безвкусные, как картон. В смежной комнате, за неплотно прикрытой дверью Стефания говорила:
— Нужно добиться! Не знаю, дать кому-то взятку, получить какую-то справку на транспортировку тела. Я не могу допустить, чтобы его похоронили здесь.
— Тела? — истошно взревел Меркулов. — Тела? Как ты можешь так говорить о нем! Ведь это твой сын, наш сын, а ты — тело… Что ты за мать! Ни одной слезинки…
— Возьми себя в руки! — Голос Стефании был сухой, потрескивал искрами. — От истерик никому лучше не станет. Нам нужно оформить документы, иначе Эдварда похоронят в этой дыре, которую он даже никогда не видел.
— Какая разница! — ревел невменяемый Евгений. — Какая мне теперь разница! Целых восемнадцать лет у меня был сын, а я даже не знал о нем. Это ты! Ты отняла его у меня! Я не успел даже узнать его, понять, что он за человек. А теперь его нет больше.