Я
осторожно
разожмуриваюсь,
выглядываю
из
своей
норы.
Встречаюсь
взглядами
со
сгорбленным
обритым
мальчонкой.
Под
глазами
у
него
черные
тени,
одной
рукой
он
бережно
придерживает
другую,
неловко
повернутую.
- Шесть-‐Пять-‐Четыре?
–
разочарованно
тяну
я.
–
Тебя
из
лазарета
выписали?
А
мы
думали,
они
тебя
на
собеседовании
совсем
ухайдокали…
Его
запавшие
глаза
округляются,
он
беззвучно
шевелит
губами,
словно
пытается
что-‐то
сказать
мне,
но…
Я
подаюсь
вперед,
чтобы
расслышать
его,
и
вижу…
…застывшую
в
проеме
фигуру.
Вдвое
выше
и
вчетверо
тяжелей
самого
крепкого
пацана
в
нашей
палате.
Белый
балахон,
капюшон
накинут,
вместо
собственного
лица
–
лицо
Зевса.
Маска
с
черными
прорезями.
С
перехваченным
дыханием
я
медленно-‐
медленно
втягиваюсь
назад,
в
свою
нишу.
Не
знаю,
видел
ли
он
меня…
Но
если
видел…
Дверь
захлопывается.
Шестьсот
Пятьдесят
Четвертый
пытается
залезть
на
свою
полку
–
третью
снизу,
но
никак
не
может
этого
сделать.
Рука
у
него,
кажется,
перебита.
Я
смотрю,
как
он
делает
одну
попытку,
морщась
от
боли,
потом
еще
одну.
Никто
не
вмешивается.
Все
лежат
смирно,
ослепленные
своими
глазными
повязками,
притворяясь
крепко
спящими.
Все
лгут.
Во
сне
люди
храпят,
постанывают,
а
самые
неосторожные
еще
и
разговаривают.
А
в
палате
стоит
душная
тишина,
в
которой
единственный
звук
–
отчаянное
сопение
Шестьсот
Пятьдесят
Четвертого,
который
пытается
забраться
на
свое
место.
Ему
это
почти
удается,
он
хочет
закинуть
ногу
на
кровать
и
неловко
поворачивает
кисть;
вскрикивает
от
боли
и
падает
на
пол.
- Иди
сюда,
–
зачем-‐то
говорю
я.
–
Ляг
на
мою
койку,
а
я
на
твоей
досплю.
- Нет,
–
он
ожесточенно
мотает
головой.
–
Это
не
мое
место.
Я
не
могу.
Это
не
по
правилам.
И
лезет
снова.
Потом,
бледный,
садится
на
пол
и
сосредоточенно
потеет.
- Тебе
сказали,
за
что
тебя?
–
спрашиваю
я.
- За
то
же,
за
что
и
всех,
–
он
криво
пожимает
плечами.