Взвывает
сигнал
«Подъем».
Девяносто
восемь
мальчишек
срывают
с
себя
повязки
и
сыплются
с
нар
на
пол.
- Помывка!
Все
стягивают
с
себя
пижамы
с
номерами,
комкают
одежду,
зашвыривают
ее
на
свои
полки,
соединяются
в
тройную
цепь
и,
пряча
в
пригоршнях
свои
стручки,
зябко
жмутся,
дожидаясь,
пока
не
откроется
дверь
–
а
потом
бледной
гусеницей
ползут
через
санитарный
блок.
По
трое
мы
проходим
через
душевую
арку
и,
мокрые,
голые,
мнущиеся,
выстраиваемся
в
зале.
Здесь
наша
щербатая
сотня,
и
еще
одна,
и
еще
–
две
старших
группы.
Вдоль
нашей
тройной
шеренги
тяжело
шагает
главный
вожатый.
Его
глаза
так
глубоко
утоплены
в
пробоинах
зевсовых
глазниц,
что
кажется,
будто
их
там
нет
вовсе,
что
маска
надета
на
пустоту.
Он
невысок,
но
голова
у
него
такая
толстая,
огромная,
что
даже
Зевс
налезает
на
него
с
трудом.
- Дрянь!
–
надрывается
он.
–
Вы
жалкая
дрянь!
Чертово
семя!
Ваше
счастье,
что
мы
живем
в
самом
гуманном
из
государств,
иначе
вас
давно
передавили
бы
всех
по
очереди!
С
такими
преступниками,
как
вы,
в
каком-‐нибудь
Индокитае
не
церемонятся!
И
только
здесь
вас
терпят!
Жерлами
своих
отсутствующих
глаз
он
присасывается
к
нашим
мечущимся
зрачкам,
и
горе
тому,
чей
взгляд
он
перехватит.
- Каждый
европеец
имеет
право
на
бессмертие!
–
ревет
он.
–
Только
поэтому
вы
еще
живы,
ублюдки!
Но
мы
для
вас
припасли
кое-‐что
пострашнее
смерти!
Вы
будете
вечно
торчать
тут,
всю
свою
ублюдочью
бесконечную
жизнь
будете
тут
торчать!
Вам,
выродкам,
своей
вины
не
искупить!
Потому
что
за
каждый
день,
который
вы
здесь
проводите,
вы
успеваете
наделать
столько,
чтобы
еще
два
тут
сидеть!
Глаза-‐присоски
переползают
с
одного
воспитанника
на
другого.
За
старшим
следуют
еще
двое
вожатых,
неотличимые
от
него.
- Шесть-‐Девять-‐Один,
–
произносит
главный,
останавливаясь
вдруг
шагах
в
десяти
от
меня.
–
На
воспитательные
процедуры.