— Двое из Коросятина есть. А ближе… — Ян задумался, а потом покачал головой. — Только двое.
— Вот что, Ян, — я помолчал, оформляя в голове мысль, — когда дождемся Антона, пойдем к Коросятину. В село пойдешь сам, ночью. Пригласи этих двоих на разговор. Только так, чтобы ни тебя, ни их никто не заметил. Сделаешь?
Антон появился только через два часа. Вначале мы услышали, как кто-то пробирается через лес, и схватились за оружие, но это оказались Антон с Казиком.
— Порядок, — доложил Антон, подойдя ко мне. — Довел до дома, отдал карабин и залег в кустах неподалеку. Он никуда не выходил.
— Ну и хорошо. — И я кивнул ему на пулемет. — Карабин давай сюда, а сам возьмешь вот это и наган.
Дав Антону отдохнуть, мы прикопали отдельно отобранный у него карабин и отправились к Коросятину. До места дошли вечером. Путь по лесу был спокойным, будто и не было вокруг никакой войны. Только оружие у каждого за спиной напоминало о суровой действительности. Я заметил, что все меньше вспоминаю о своей прошлой жизни — о будущем. Как звучит — «вспоминаю о будущем»! Похоже, начинаю вживаться в роль партизана Великой Отечественной войны… Или уже вжился? Нет, знания из будущего, среди которых есть и крохи полезных, никуда не делись. Просто я что-то уже давно не сожалею об оставшихся позади (впереди?) прелестях и комфорте цивилизации. Когда я в последний раз вспоминал, что такое душ, метро, Интернет? Все это выпало из моей жизни, оставив едва заметные следы, будто сказка, услышанная в детстве. Интересно, каким я стану, если еще побуду в этом мире? Физическая форма пришла в норму и — даже больше — улучшилась. Теперь дальние походы по бездорожью не вызывают у меня такой усталости, как в первое время. Психическая форма… Не знаю, может, у меня изначально с планкой что-то не то было — убиваю людей, пусть и в немецкой форме, и не испытываю никаких угрызений совести. Впрочем, лесника я все же не смог убить, хотя сам назвал бы идиотом того, кто поступил бы так, как я… Правду, видимо, говорят — человек может приспособиться ко всему. А я, похоже, прожил здесь уже достаточно долго, чтобы начать приспосабливаться. Или это у меня «приспосабливаемость» такая повышенная? Почувствовав смутную тоску, я мотнул головой, отгоняя непрошеные мысли. Думать потом буду — после войны, если выживу. А то или крыша поедет, или проколюсь в чем-нибудь. Перефразируя древних, скажу: во многой мысли — много печали.
На опушку леса мы вышли глубокой ночью. Впереди, за полями, где-то лаяла собака, светился одинокий огонек — кто-то не спал.