— Нет, — повторяю я тихо, — к директору не пойдем.
— Но почему?
— Потому, — говорю я сердито, надеясь, что она замолчит. И Гермиона замолкает, но вместо нее тут же говорит Рон:
— Гарри… Но что если… Если Снейпа уже…
— Замолчи! — я яростно смотрю на него, а потом неожиданно для самого себя добавляю, — хватит с меня смертей.
Они умолкают, но обмениваются парой многозначительных взглядов за моей спиной. Я это замечаю и в упор смотрю на Гермиону. Она вздыхает и выдавливает:
— То, что ты ходишь в подземелья, его не вернет.
Я комкаю салфетку и рывком поднимаюсь из-за стола. Ужин уже заканчивается, так что никто не обращает на это особого внимания. Я опираюсь ладонями на стол, наклоняюсь к ним обоим и шепчу, чувствуя, что по количеству шипящих английский язык подчас не уступает парселтангу:
— Поход к Дамблдору не вернет его точно так же. Не бойтесь, с ума, если он не вернется, я не сойду. Я просто не хочу думать еще об одной смерти — и не хочу хоронить никого из тех, кого знаю. Даже Снейпа.
Они опускают головы и кивают. Я отбрасываю салфетку, сквозь зубы бормочу извинения и поспешно ухожу».
Я вздыхаю, снова прокрутив в голове эту сцену. В самом деле, пора признаться себе, Снейп наверняка погиб. Трое суток отсутствия вместо одних, если его схватили, в человеческих ли возможностях прожить столько времени под пытками?
Проще всего пойти к директору и спросить. И услышать либо молчание, либо уводящий от сути ответ. Я не пойду туда. Я не могу выбросить из головы мысль, что все стратегические планы Дамблдора строятся вокруг меня, как ни цинично такое предположение. Если я хоть наполовину прав, Снейпа никто не вызволит. Интересно, мог он ожидать подобного исхода?
Я ёжусь и зябко стискиваю колени. Никто не знает, когда наступит его час. Его могли убить сразу после аппарации на явку Пожирателей смерти. А может быть, он жив до сих пор.
В любом случае, я напрасно торчу здесь второй вечер подряд, игнорируя тренировки по квиддичу.
Мне наскучило играть.
Помню, как я расстроился в первый момент, когда это понял. Понадобился не один месяц, чтобы смириться и принять — я уже не испытываю прежнего восторга, даже осеннее возвращение в команду этого не исправило. Радость от полетов осталась, но сердце больше не колотится в груди, разгоняя адреналин, когда я сжимаю в ладони трепыхающийся шарик снитча, а внизу стонут трибуны болельщиков.
МакГонагалл говорила, что я не должен лишать жизнь красок, не должен перестать видеть в ней яркие и светлые моменты. Я кивал и соглашался, но искренне не мог понять — как можно самозабвенно играть в квиддич, зная, что в любую минуту небо над головой может расколоть весть о начавшейся войне. Не о стычке, не об убийстве нескольких Пожирателей смерти, а о настоящей войне.