– Привет, парень! – сказал он, показав жёлтые зубы. Тут рядом возник какой-то индеец, стянул с себя мокасины и сунул этому закопчёному молодцу, а тот, разглядев этот товар повнимательнее, покачал головой. Тогда краснокожий стянул с себя рубаху грубой шерсти – мануфактурного производства – чёрную от жира, и тоже сунул ему.
Тут немытый поднимает вверх указательный палец, согнутый пополам, и говорит:
– Половинку, только половинку! Понял, ты, чёрная задница? – Потом хватает ржавый черпак, лезет в бочонок, зачерпывает и сует индейцу, а тот одним махом опрокидывает его себе в глотку.
– Выпей, приятель, я угощаю,- предлагает этот белый вашему покорному слуге.
Я смотрю на него и молчу, а он продолжает:
– Нет, не это дерьмо. У меня есть бутылка настоящего… – Он выуживает какую-то бутылку из мешка, что лежит на земле, засунув туда предварительно рубаху и мокасины, которые только что заполучил.- Там, в бочонке, на каждый галлон одна пинта виски, а ещё – порох, табак, сера, чёрный перец. Остальное – вода. Этим вонючкам один чёрт. Но тут у меня – настоящий товар – провалиться мне на этом месте! На, промочи горло.- И сует мне бутылку.
– Нет, спасибо,- говорю я.
– Ну, ладно, всё равно не уходи. Посиди, поболтай со мной. С этими красножопым не разговоришься.
Тут он запрокидывает голову и льет содержимое бутылки себе в глотку, а один из краснокожих – Шайен, судя по косичкам, увидев такое дело, подходит к нему нетвёрдым шагом, а он ему сапогом между ног – бац! – тот рухнул на пол и отключился. Остальные на всю эту сцену – ноль внимания.
А немытый бутылку опустил и продолжает говорить как ни в чем не бывало:
– Ну, вечером-то я, конечно, возвращаюсь в форт, обедаю с комендантом – мы с ним друзья и все такое – но днём словом перекинуться не с кем – хоть волком вой. Да и то сказать, не так-то просто мне с этой мразью дело иметь: они, скоты, всю мою семью прямо у меня на глазах порешили – порезали. Вот так… А женщин всех -… Вот так-то… А вообще, через пару лет Канзас станет штатом – и подамся я в сенаторы. В Конгресс!… – Тут он ещё разок приложился к бутылке. – Ну, ты не передумал? Смотри, ещё не поздно.
Но я развернулся и, перешагнув через простёртого Шайена, вышел вон. Виски пить я ещё не научился, а слушать ахинею, которую несёт мой братец Билл – ибо это был никто иной как он – я и раньше-то не переваривал, а теперь – и подавно. Он меня тогда так и не узнал – и слава Богу…
В Ливенворте меня поселили у армейского капеллана, что жил с семьей в отдельном домике. Это был худосочный фрукт с огромными жёлтыми зубами – точь-в-точь как у старой клячи; жена похожа на него была, как две капли воды, честное слово, сходство поразительное! Было ещё четверо или шестеро белоголовых мальцов, с отцом и матерью – ничего общего, ну, просто ни капли. Я у них месяца полтора прожил, и все это время только жена с мальцом за дверь, как капеллан тут как тут: зазывает меня в свой кабинет, усаживает поближе и заводит свои елейные речи про спасение моей души, и при этом для убедительности так и норовит свою птичью лапку мне на колено пристроить. Не иначе как был он химанехом, хотя на большее ни разу не отважился. Жена его все твердила, что от меня воняет, и мыться заставляла без конца, так что когда пришло время уезжать оттуда, я нисколько не жалел.