Однако хватит об этом. С тех пор, как Джек Крэбб говорил в мой микрофон в последней раз, прошло десять лет. Тем временем отец мой в конце концов скончался, положив тем самым начало бесконечной судебной тяжбе за наследство между мною и каким-то незаконнорожденным якобы двоюродным братом, Бог весть откуда возникшим. Это не имело бы никакого отношения к данному повествованию, если бы следствием этой тяжбы не явился бы тяжелейший нервный срыв, который на несколько лет из десяти вывел меня из строя, чем и объясняется столь длительный перерыв между возникновением замысла этой книги и его осуществлением.
Ну, что ж, теперь сказано все, и я уступаю место Джеку Крэббу. Я ещё раз напомню о себе в кратеньком эпилоге. Но сначала прочтите эту замечательную повесть!
Ральф Филдипг Спелл
Я белый человек и всегда помнил об этом, хотя с десятилетнего возраста меня воспитывали индейцы-Шайены.
Папаша мой был проповедник-евангелист в Эвансвиле, штат Индиана. Своего храма у него не было, но он сумел уговорить хозяина одного салуна, и тот разрешил по воскресениям с утра использовать своё помещение для чтения проповедей.
Салун стоял у самой реки, и захаживали туда в основном речники, что плавали по Огайо, шулера-картежники, направлявшиеся в Новый Орлеан, карманники, сутенеры, проститутки и другая публика того же сорта. Такую паству папаша особенно любил, ибо она, как никакая другая давала возможность наставить на путь истинный побольше отпетых негодяев.
Когда он в первый раз явился в салун и обратился со своей проповедью к этому сброду, они захотели тут же линчевать его, но он влез на стойку бара и принялся орать что было мочи… Не прошло и двух минут, как все притихли и стали слушать. Сам он был тощий, как жердь, и росту не выше среднего, но перед его голосищем не устоял бы ни один белый человек на этом свете. Был у него один приёмчик: он, понимаете ли, умел внушить человеку чувство вины – вины за что-нибудь такое, о чем тот и не помышлял. В этом деле главное – сбить с толку. Бывало, упрется горящим взглядом в какого-нибудь заскорузлого детину-матроса и орёт: «А скажи-ка, несчастный, давно ли ты навещал свою старуху-мать?» И – как пить дать – «несчастный» тут же начнёт дочесываться, шмыгать носом и сморкаться в рукав, а потом, когда мои сестрёнки пойдут собирать пожертвования, обходя присутствующих с вымытыми по такому случаю плевательницами, этот малый уж точно не поскупится и воздаст нам за труды.
От сборов перепадало и владельцу салуна, чем, в общем-то, и объяснялось, что он пускал нас в своё заведение.