Между тѣмъ баронъ Шиллингъ пожалъ новые лавры, какъ художникъ. Картина едва не погибшая жертвой женской мести, надѣлала много шуму и была куплена, какъ говорятъ, нью-йоркскимъ набобомъ за баснословную цѣну… Послѣ усердныхъ занятій, писалъ баронъ, онъ рѣшился, наконецъ, вернуться на родину. Но какъ разъ въ это время вспыхнула франко-прусская война [43]. Нѣсколько недѣль не было извѣстій изъ Скандинавіи, и наконецъ письмо изъ Франціи извѣстило, что „германскій духъ“ заставилъ возвращавшагося домой отправиться на непріятельскую почву, и онъ не допустилъ бы его наслаждаться счастьемъ на родинѣ, пока продолжается война.
Послѣ этого извѣстія какъ будто черныя тучи повисли надъ виллой Вальмазеда и мрачно заглядывали въ окна. Донну Мерседесъ видали улыбающейся только тогда, когда получалось или измятое письмо или исписанная карандашемъ карточка.
Когда же телеграфъ приносилъ извѣстіе о происшедшей битвѣ, она бросалась на лошадь и скакала одна, не смотря ни на какую погоду, и часто возвращалась въ промокшемъ платьѣ на взмыленной лошади. Тогда она, видимо, страдала отъ неизвѣстности, но уста ея оставались замкнутыми, – никто не могъ похвалиться, что какое-нибудь предательски вырвавшееся слово, дало ему возможность заглянуть въ эту гордую женскую душу.
Но и это тяжелое время прошло. Нѣмецкая національная война была окончена со славой. Освободившіяся отъ тревоги сердца радостно бились, – извѣстіе о заключенномъ мирѣ и наступающая весна рука объ руку проходили по нѣмецкой землѣ и возбуждали повсюду радость и ликованіе.
И надъ виллой Вальмазеда небо тоже прочистилось. Наступало прекраснѣйшее время года. Въ паркѣ пѣли дрозды, кричали иволги; подъ сводами деревьевъ разливался уже майскій свѣтъ и вьющіяся розы расцвѣтали тысячами. Домъ съ своими террасами былъ залитъ свѣтомъ и блескомъ, лица у всѣхъ были веселыя и въ воздухѣ какъ будто носилось радостное ожиданіе, хотя сюда и закралась тѣнь, представлявшая печальный контрастъ съ пробуждавшейся жизнью въ природѣ.
Нѣсколько мѣсяцевъ тому назадъ, пришло изъ Петербурга письмо на имя донны Мерседесъ. Люсиль, послѣ трехлѣтняго молчанія, писала, что у нея „страннымъ образомъ,“ вслѣдствіе катарра [44] было „глупое отвратительное кровохарканіе“. Докторъ настоятельно требуетъ, чтобы она – само собой разумѣется – на нѣсколько недѣль прервала свои русскіе тріумфы, переселилась въ другой климатъ и отдохнула, и что она думаетъ провести эти невольныя ваканціи подлѣ своихъ дѣтей. Пусть донна Мерседесъ пришлетъ ей денегъ, такъ какъ ея касса въ настоящую минуту пуста, а ей надо уплатитъ кой-какіе пустяки, чтобы имѣть возможность выѣхать.