И она пріѣхала „до того утомленная скучнымъ путешествіемъ,“ что ее должны были вынуть изъ кареты и внести въ домъ на рукахъ. Передъ этимъ совершенно разбитымъ существомъ, уже стоявшимъ одной ногой въ могилѣ, маіорша затаила свое отвращеніе и сильно пробудившуюся снова материнскую скорбь, и донна Мерседесъ напрягла всѣ свои силы, чтобы терпѣливо и кротко исполнить послѣднюю волю своего брата и въ этомъ отношеніи. Обѣ женщины ни однимъ словомъ не касались прошлаго, тѣмъ болѣе говорила она, „кумиръ всего цивилизованнаго міра“ о своихъ тріумфахъ и наслажденіяхъ въ твердомъ убѣжденіи, что она черезъ нѣсколько недѣль покинетъ „невыносимо скучную виллу“ которая, какъ заколдованная, лежала въ забытомъ уголкѣ свѣта, и гдѣ ни одного пріятнаго человѣческаго лица не появлялось никогда за вечернимъ чаемъ.
Было великолѣпное іюньское утро. Больную вынесли на террасу, совершенно защищенную отъ сквозного вѣтра, такъ какъ ножки, которыя въ теченіе трехъ лѣтъ, вызывая шумные аплодисменты, носили ee, какъ бабочку по сцене, были еще „страннымъ образомъ“ слишкомъ слабы и не могли сдѣлать даже и двухъ шаговъ. Парусинный навѣсъ защищалъ отъ палящихъ ослѣпительныхъ лучей солнца. Она же чувствовала ознобъ и лежала на кушеткѣ, укрытая теплымъ одѣяломъ: только голова и плечи, исчезавшія въ складкахъ голубого атласа и волнахъ кружевъ, не были закрыты и, несмотря на всю слабость и безпомощность, граціозно и кокетливо покоились на подушкахъ. Это смертельно блѣдное лицо было все-таки прекрасно – миловидность очертаній была недоступна даже все разрушающей смерти.
Она съ недовольной миной мѣшала ложечкой свой утренній шоколадъ.
– Я не знаю, почему это поваръ находитъ особенное удовольствіе въ томъ, чтобы съ каждымъ днемъ уменьшать мнѣ порцію шоколада, я не могу этого пить и прошу впередъ давать мнѣ кофе, – отодвигая чашку, сказала она рѣзко маіоршѣ, которая только что пришла узнать, не надо-ли ей чего.
– Кофе вамъ строго запрещенъ, – отвѣчала та спокойно.
– Да, да, запрещенъ, – возразила маленькая женщина, подражая тону свекрови, – въ ея зеленоватыхъ глазахъ сверкала старая нескрываемая ненависть. – Въ этой безотрадной виллѣ старый и малый, высшій и низшій – всѣ безпрестанно повторяютъ мнѣ несчастной это слово! Мнѣ все это надоѣло, надоѣло до отвращенія!… А доктора, Боже мой, одинъ тупѣе другого! не могутъ справиться съ ничтожнымъ катарромъ, – она закашлялась, и платокъ, который она поднесла къ губамъ, окрасился яркой кровью, – изъ-за какихъ нибудь двухъ капель крови они поднимаютъ шумъ точно дѣло идетъ о моей жизни, о моей прелестной завидной жизни – какое тупоуміе! – прибавила она слабымъ голосомъ и съ лихорадочно блестящими глазами, между тѣмъ какъ маіорша собиралась уйти съ террасы.