— Ты забыл о Плевако!
— Да, да, Плевако. Приезжаю в столицу, а там у всех на устах: «Громкий процесс! Священник — преступник! Защищает Плевако!» Короче, вся знать спешит на суд, как в театр. Я тоже. На скамье подсудимых довольно благообразный священник, а по делу — уйма преступлении! И главное, он ничего не отрицает: да, я виновен… Встает прокурор. Речь его гасит все искры надежды на оправдательный вердикт. Тогда поднимается господин Плевако и начинает очень короткую свою речь: «Господа присяжные заседатели! Дело ясное. Прокурор во всем совершенно прав. Преступления подсудимый совершал и в этом сознался. О чем тут спорить? Но я обращаю ваше внимание вот на что. Перед вами сидит человек, который тридцать лет отпускал на исповеди все ваши грехи. Теперь он ждет от вас: отпустите ли вы ему его грехи?» И сел. Что ты думаешь? По данному делу был вынесен оправдательный вердикт. Вот какое чудо может сотворить господин Плевако!
— Но у меня… «изнасилование и убийство»! — взвизгнул молодой.
— Ах, утехи младости бездумной! — захихикал старый шулер. Казалось, он истощил свое красноречие, но нет:
— Друг мой, я еще тебе послужу. У меня хватка — во! — сжал большой костлявый кулак. — Конкурентов в бараний рог! На этих нелегальных, что ходят «в народ», у меня тоже нюх — ни один на фабрику не проскочит… Скорее попадут в казематы, в Сибирь!
«Доброму гению» обещается лучший прием, даже место управляющего.
— Со мной, мой мальчик, — вдохновился шулер, — ты узнаешь все прелести жизни. Махнем в Париж… Правда, кто-то сказал: во Франции нет зимы, нет лета и нет нравственности. Но нам это… Ха-ха-ха!
От чувства отвращения у Ярослава на лбу выступила испарина, тошнота подступила к горлу.
Два арестанта внесли долгожданный бидон, а еще двое — хлеб. Только благодаря расторопности Бороды Ярославу перепал ломоть ржаного хлеба и кружка ячменной жижи. Всем никогда не хватало, случалось, что в страшной давке вспыхивали ссоры, драки.
Мастеровому с забинтованными руками не повезло, он так и не смог получить хотя бы хлеба да еще и место свое потерял.
— Присаживайся, — указал ему место рядом с собой Руденко, и, переломив свой хлеб, протянул половину.
— Ох, и с тобой мне негоже, — простонал тот, не потянувшись за хлебом.
— Не зверь, не кусаюсь.
— Хочешь живым остаться — стерегись политических… — повторил мастеровой явно чужие слова. — Ох, смерть боюсь ночи. Тогда, в прошлую субботу, политического… Он хоша и за политику, а по совести и прайде…
Как его душили, у меня душа в пятки ушла… — умолк и затрясся.
У Руденко мороз пошел по коже. Гибель безвестного революционера болью отозвалась в нем. Остается рассчитывать только на Мишку.