Жинетта побледнела от зависти. Жеманная мадам Гютье кинулась навстречу посетителям.
— Позвольте вам представить, — повернулась генеральша к Джону Уайту, — нашу милую председательницу, мадам Гютье, жену бывшего министра.
На угловатом лице миллиардера не отразилось ничего.
Лишь механический поклон и поворот головы в сторону этой неведомой дамы.
— Мадемуазель Морен, дочь известного скульптора.
Несмотря на почтительный реверанс Жинетты, ее имя вызвало лишь такой же равнодушный кивок.
— Мадемуазель Лербье!
Выражение интереса внезапно разгладило жесткие черты американца.
— А! Химические фабриканты? Знаю… А эти вещицы?
Его длинное туловище склонилось над прелестными нарциссами, розами, анемонами, похожими на цветник в кукольном садике.
— Мадемуазель Лербье сама их делает. И так художественно, у нее так много чисто парижского вкуса…
Видя, что автомат, которого она в течение двадцати минут водила по залам без иного результата, кроме кивка головы и неопределенного «а», проявил признаки жизни, генеральша воспользовалась этим неожиданным случаем и постаралась заинтересовать своего гостя целями их общества.
— Мадемуазель Лербье самая преданная наша сотрудница. Ее обожают солдаты.
«Вот те на. Хорошо сказано», подумала Моника, которая только раз была в большом госпитале в Буафлери и вернулась настолько потрясенная, что не нашла в себе мужества пойти еще раз.
Но генеральша взглядом полководца приглашала ее подчиниться лжи.
Джон Уайт посмотрел на Монику сочувственно. Он зажал в своей могучей лапе веточку боярышника и внимательно ее разглядывал.
— Какая прелесть эти белые лепестки, — рекламировала председательница общества, — и заметьте, какие нежные тона, не знаешь, слоновая ли это кость или пенка.
Моника пояснила:
— Это просто хлебный мякиш, высушенный и разрисованный.
— О! — произнес Джон Уайт, — в самом деле? Я его беру.
И, передав толстой мадам Мерлэн тонкую безделушку, он вытащил из внутреннего кармана пиджака книжку и перо. Подписав с невозмутимым видом два чека, протянул один в пять тысяч пораженной Монике «за боярышник», а другой — в десять — председательнице «на увечных». Круглое лицо ее засияло, как полная луна.
Затем, молча улыбнувшись Монике и послав общий кивок в сторону стола, он двинулся дальше, не выражая ни малейшего желания подойти к следующим киоскам, несмотря на почтительные приглашения мадам Бардино.
Но председательница чувствовала себя удовлетворенной и находила дальнейшие демонстрации излишними. Теперь следовало как можно скорее предложить благотворителю бокал шампанского.