— О, мама…
— Что? Угрызения совести по отношению к Люсьену? К человеку, который первый же тебя обманул? Ты отомстила за себя. Разве ты не удовлетворена? Подумай, дитя мое, хорошенько. В свете, милая, как, конечно, и в жизни, гораздо менее важно то, что делают, чем то, что говорят, — главным образом, то, что говорят.
— Мама, мама!..
— Какую мы приобретем репутацию, так сложится и наш жизненный путь. Ты сделала глупость. Это твое дело… Но если наступит день, когда не мы одни будем ее знать, то твое доброе имя и наше одним ударом будут отданы во власть злословия. Этого ли ты хочешь? Нет, конечно… Успокой ее, твою пресловутую совесть. Если бы даже в браке приходилось на каждый полученный удар отвечать таким же ударом, то все супруги были бы на ножах. Все! Черт возьми, ведь есть же у тебя глаза! Думаешь ли ты, что твой отец и я жили бы в таком добром согласии, если бы о каждом возникшем между нами недоразумении мы кричали на весь свет? Я тоже бывала обманута. Я была обманута так открыто! Вероятно, ты одна не знаешь, что миленькая Ранетт, из театра Капуцинов, любовница твоего отца. Я утешилась, как могла… По крайней мере никто не был свидетелем моего разочарования и горя.
— Ты, мама? Ты?
Г-жа Лербье испугалась, что сказала лишнее.
Стараясь избегать вопрошающего и потрясенного взгляда Моники, она добавила:
— Но все это — только общие рассуждения. Я возвращаюсь к тому, что касается тебя. Больше чем когда-либо ты должна молчать. И немедленно выйти замуж за Люсьена.
— Даже принося ему в приданое чужого ребенка?
— Прежде всего это только предположение…
— А если оно осуществится?
— Он ничего не узнает. Значит…
— Молчи, это подло.
— Теперь ты станешь указывать, что мне делать? Судить меня? Ты? Смотри на меня! Или ты будешь молчать, или ты выйдешь замуж за Люсьена…
— Никогда.
— Тогда я все скажу отцу, и он тебя выгонит.
— Пусть!
— Моника, послушай, ты…
Она не кончила. Ее дочь стояла перед нею, как чужая. Ледяная бледность покрывала ее страдальческое лицо. Опущенный взор говорил об ужасном душевном разладе. Г-жа Лербье хотела ее поцеловать, прижать ее к своему бедному истерзанному, но все же материнскому сердцу!
— Моника, — повторила она.
— Оставь меня…
Отвергнутая, не зная, что ей предпринять, г-жа Лербье решила задрапироваться в тогу собственного величия.
— Ты поразмысли, — сказала она и, не настаивая дальше, с достоинством удалилась.
Моника, уронив голову на руки, не заметила ее ухода.
Вторично в ней рушилось все.
Дочерняя любовь и уважение валялись среди обломков.
— Г-н Лербье приказал передать вам, мадемуазель, что он ждет вас в гостиной.