Тем временем Стивен, угловатая и долговязая в свои четырнадцать лет, стояла перед отцом в кабинете. Она стояла смирно, но ее взгляд тянулся к окну, к солнцу, которое, казалось, манило через окно. Она была одета для верховой езды, в бриджи и гетры, и ее мысли были с Рафтери.
— Сядь, — сказал сэр Филип, и его голос был таким серьезным, что ее мысли одним прыжком вернулись в этот кабинет, — мы с тобой должны поговорить, Стивен.
— О чем, папа? — голос ее дрогнул, и она резко села.
— О твоей праздности, дитя мое. Пришло время, когда из безделья не выйдет веселья, если мы с тобой не возьмемся за ум.
Она положила свои крупные, красивой формы руки на колени и наклонилась вперед, напряженно глядя в его лицо. Она увидела тихую решимость, распространявшуюся от его губ к глазам. Ей внезапно стало не по себе, как молодой лошадке, не желающей подчиняться довольно неприятной процедуре взнуздывания.
— Я говорю по-французски, — выпалила она, — говорю, как француженка; я умею читать и писать по-французски не хуже, чем мадемуазель.
— А помимо этого ты знаешь очень мало, — сказал он, — этого недостаточно, Стивен, поверь мне.
Последовала долгая пауза, она постукивала хлыстом по ноге, он размышлял о ней. Потом он сказал, довольно мягко:
— Я обдумал этот вопрос — твое образование. Я хочу, чтобы у тебя было то же образование, те же преимущества, которые я дал бы своему сыну… насколько я могу… — добавил он, отводя взгляд от Стивен.
— Но я не твой сын, папа, — сказала она, медленно-медленно, и на сердце ее легла тяжесть — тяжесть и печаль, какой она не знала годами, с тех пор, как была маленьким ребенком.
И тогда он посмотрел на нее с любовью и с чем-то похожим на сострадание; и взгляды их встретились на минуту, они не сказали ни слова, но раскрыли друг перед другом сердца. Ее глаза затуманились, и она глядела на свои сапоги, стыдясь слез, которые, как чувствовала она, могли сейчас хлынуть через край. Он увидел это и заговорил быстрее, как будто стараясь скрыть смущение.
— Ты — единственный сын, что есть у меня, — сказал он ей. — Ты храбрая и сильная, но я хочу, чтобы ты была мудрой — ради твоей же пользы, потому что от самых лучших из людей жизнь требует огромной мудрости. Я хочу, чтобы ты сумела подружиться с книгой; когда-нибудь это понадобится тебе, потому что… — он запнулся, — потому что жизнь не всегда окажется для тебя легкой, она нелегка для каждого из нас, а книги — хорошие друзья. Я не хочу, чтобы ты забросила фехтование, гимнастику и верховую езду, но я хочу, чтобы ты проявляла в этом умеренность. Ты уже развила свое тело, теперь развивай свой ум; пусть твой ум и твои мускулы не мешают друг другу, а помогают — это возможно, Стивен, у меня это получилось, а ты ведь во многом похожа на меня. Я воспитывал тебя не так, как большинство девочек, ты сама это знаешь — посмотри на Вайолет Энтрим. Вероятно, я тебя баловал, но я не думаю, что тебя испортил, ведь в глубине души я верю в тебя. Я верю и в себя, в свое суждение о тебе; я верю в свою правоту. Но ты должна теперь доказать, что я могу считать себя правым, мы оба должны это доказать самим себе и твоей матери; она была очень терпеливой по отношению к моим необычным методам — теперь для меня начнется испытание, и она будет моим судьей. Помоги мне, я буду нуждаться в твоей помощи; твое поражение будет и моим поражением, мы оба будем побеждены. Но мы ведь не собираемся терпеть поражение, и ты будешь усердно трудиться, когда приедет твоя новая гувернантка, а когда ты станешь старше, из тебя получится замечательная женщина — это должно быть так, моя милая; ведь я так тебя люблю, что ты не можешь разочаровать меня. — Его голос слегка дрогнул, потом он протянул руку: — Подойди сюда, Стивен, посмотри мне прямо в глаза — знаешь ли ты, что такое честь, дочь моя?