Нина Алексеевна вспомнила, что Бубнов заподозрил ее в причастности к убийству Пустаевой, вспомнила, что сама она продолжала подозревать в этом своего Алекса, и вот теперь у нее есть возможность отвести эти подозрения и бросить тень на Задорова. И хоть она сама не верила своим словам, Нина Алексеевна сделала вид, что ей не хотелось бы этого говорить, но все же она скажет:
— Задоров произвел на меня впечатление человека сурового, сдержанного и даже тихого, но, знаете, такого тихого, про которых говорят: в тихом омуте… Я так говорю по личному впечатлению, Сергей Иванович, может быть и ошибочному, ведь я разрешила ему лечь в больницу формально для лечения, а фактически для ухода за женой, потому что лично ему… Словом, хоть он и старик, но довольно крепкий старик, все-таки бывший военный летчик…
Он сидел на балконе своего третьего этажа в майке и тренировочных штанах. На небе, впервые после многих-многих безоблачных, знойных дней, появились «барашки», и у него теперь противно ныла раненая нога. Но он мирился с болью, вспоминая давние уроки по метеорологии в летной школе. Их вел у них школьный синоптик, которого курсанты прозвали по латинскому названию облаков «Кум-люсом-стратусом». Он их наставлял: «Барашки обычно идут часа за два впереди фронта…» И это всегда сбывалось. Значит, грядет перемена погоды. Может быть, пройдет благодатный дождь.
Внизу, почти под его балконом, сидели на скамейках женщины, а около песочницы, вокруг разросшихся берез и рябин бегали дети.
Семнадцать лет назад, когда они только вселились в этот, тогда новый дом, его избрали первым председателем домкома. Тогда около дома был голый пустырь, горы строительного щебня и вывороченной земли, и ему пришлось обить не один порог, чтобы к их дому пригнали бульдозеры и убрали эти завалы. А после вместе с другими жильцами они и посадили эти березки, рябины, акации. Потом уже другие соорудили вокруг них оградку из старых водопроводных труб, окрасили их голубой и желтой краской, смастерили удобные скамейки со спинками, а чуть в стороне зацементировали маленькую площадку и построили тоже на металлических столбиках столик, со всех сторон окруженный простыми, без спинок, скамейками. Так худо-бедно создавался вполне уютный «свой двор».
Свою спутницу жизни он называл коротко и ласково: «Ля…» Звал он ее так потому, что еще давно-давно, в первые дни знакомства на фронте, она как-то обмолвилась о том, что в семье ее звали «Лялей». Тогда он и сказал: «А я буду звать тебя еще короче и ласковей: «Ля…» Так и повелось. И ей нравилось это «Ля». И уж только потом, когда она стала матерью взрослых детей, Ольгой Николаевной, стала стесняться этого «Ля». «Это, батя, — говорила она, — не имя, а кличка какая-то. Ну придумай, пожалуйста, что-то другое…» А он уже не мог по-другому. Называл при других иногда «Ольгой Николаевной», а потом опять прорывалось привычное: «Ля».