Обида… боль… стыд… Поплелся я в театр. По моим расчетам, спектакль еще не окончился, и я успею вернуть Дусе рубашку и галстук. Под уличным фонарем я осмотрел себя: рукав оторван, пуговицы через раз, на манжете кровь… В костюмерную проник никем не замеченным, и, слава Богу, Дуся была там одна.
— Женюха, дытынко моя!.. — всплеснула она руками и в замешательстве опустилась на кучу солдатских шинелей. — Шо трапелось (случилось)? — Ее сердечное материнское участие словно вытолкнуло из моей груди стон и слезы. Я плакал. Так я плакал впервые — с горечью в душе и дрожью по всему телу. В детстве плакалось легче.
— Хто бил? За шо? — Утешая, Дуся поглаживала меня по голове влажным платочком — вытирала сочившуюся кровь.
Я рассказал все, как было. Конечно, и про «а бретл мет а лох»…
— А шо це таке?
— Лева сказал, что «желаю счастья».
— Не-е! Тут шось не так, — засуетилась Дуся. — Я зараз нашего гримера позову. — Приоткрыв дверь, она крикнула: — Соломон Михайлович, зайдите, пожалуйста, сюды!
В костюмерную вошел старый мастер. Я изо всех сил старался быть перед ним максимально спокойным, но тело предательски нервно вздрагивало.
Дуся начала с места в карьер:
— Шо такое по-иностранному… — От натуги она сморщила лоб, но так и не вспомнив злополучную фразу, взглянула на меня:
— Ну. Женю, сам скажи!
— А бретл мет а лох, — с трудом выдавил я из себя.
— Ну, откровенно говоря, это доска с дырочкой. И это не повод для переживания… А что случилось, Дуся?
— Женя ж невесте такое сказав, а научив його Левка, ну той, шо у нас в оркестре в барабан бухае…
Соломон Михайлович пошатнулся и схватился рукой за шнур, протянутый через костюмерную. Шнур оборвался, на пол посыпались висевшие на нем «плечики»… Старик сдавленно ахнул…
— Вам плохо? — спросила перепуганная Дуся. После минутного молчания Соломон Михайлович тихо, с невыразимой горечью сказал:
— Какая подлость! — Покачивая головой, он сильно зажмурил глаза, словно укрощал боль. — Я все понимаю. Он, мерзавец, мстил Мурочке Гринберг. Этому чистому, невинному существу… Он мстил за то, что она не его предпочла… Женечка, вы обратили внимание, какая сегодня была на ней прическа? Так эту красоту делал я — Соломон!..
Говорить нам не хотелось. Мы долго молчали. Дуся подогрела на примусе чай. Посасывая леденцы, мы наслаждались душистым напитком… И думали. О чем? Я упрямо повторял себе мысленно слова, что когда-то были выгравированы на перстне царя Соломона: «И это пройдет!» Значит, не повторится и забудется… Как бы не так!.. Вспомнилось ведь…