— А с тобой?
Хельга улыбнулась. Уголками губ, как научилась у него. Усмехнулась — слабо, нерешительно. Потом ещё раз. Вздохнула.
Наклонилась к сидящей на земле Ингрид, взяла конец верёвки, потянула; шершавая пенька поползла с тела мальчика, будто гадюка, в последний миг отказавшаяся от добычи.
Хельга подошла к дереву, на ходу сплетая удавку. Накинула её на шею, полезла по стволу вверх, обдирая ладони о кору, липкую от смолы. Добравшись до нижней ветки, закрепила верёвку. Потом прыгнула вниз.
Она не запомнила последнее, что увидела, потому что всё это время была слепа.
Мальчик плакал, пряча лицо в материнском переднике. Ингрид гладила его по голове, не сводя мокрых глаз с тела, слабо покачивавшегося на нижней ветке сосны.
— Вот и всё, — прошептала она.
— Да, — сказал Кристиан.
Он подошёл к дереву, снова достал нож, обрезал верёвку. Бережно обхватил тело Хельги, и она повисла на нём, обвивая руками его шею, так, как сделала бы, если бы была жива.
— Прощайте, — сказал Кристиан.
— Что?! — Ингрид побелела, ребёнок умолк. — Но ведь… ты же… ты… разве ты ничего не понял?!
— Это ты не поняла.
— Она хотела убить нашего сына! Ты же видел! Ты сам остановил её!
— Она убила того, кого ненавидела больше всех на свете. Она умела ненавидеть.
— Но я же… мы же… любим тебя, Крист… мы тебя… так долго…
— Она умела ненавидеть, — повторил Кристиан. Размеренно, равнодушно. Будто наизусть. Или будто знал совсем немного фраз на её языке — только эти. — Там, где я теперь, это главное. Она выполнила условие.
— Это несправедливо!
Кристиан подхватил тело Хельги, взвалил на плечо. Её волосы заструились вниз, к его сапогам.
— Там, где я теперь, это справедливо, — сказал он.
Ингрид сидела, судорожно стискивая в объятиях сына, и смотрела, как чужак, не сгибаясь под тяжестью своей ноши, идёт в глубь бора, в сгущающуюся тьму.
А тот, кто был для неё чужаком, улыбался одними только уголками губ.
Он наконец возвращался домой.