— Молимъ васъ мѣнять русски деньги, — началъ Николай Ивановичъ ломать русскій языкъ, обращаясь къ ковырявшему часы человѣку.
— Размѣнять русскія деньги? Сколько угодно. Люблю русскія деньги, — отвѣчалъ съ замѣтнымъ еврейскимъ акцентомъ чернобородый человѣкъ, вынимая изъ глаза лупу и поднимаясь со стула. — У васъ что: сторублеваго бумажка?
— Вы говорите по русски? Ахъ, какъ это пріятно! воскликнула Глафира Семеновна. — А то здѣсь такъ трудно, такъ трудно съ русскимъ языкомъ.
— Я говорю, мадамъ, по-русски, по-сербски, по-нѣмецки, по-болгарски, по-итальянски, по-турецки, по-французски, по-венгерски… поклонился мѣняла. — Даже и по-армянски…
— Ну, намъ и одного русскаго довольно, перебилъ его Николай Ивановичъ.
— Нѣтъ, въ самомъ дѣлѣ, я на какова угодно языка могу… Я жилъ въ Одесса, жилъ въ Константинополь… Ривка! крикнулъ мѣняла въ комнату за лавкой, откуда слышался стукъ швейной машины. — Ривке! Давай сюда два стулъ! Хорошіе русскіе господа пріѣхали! Такъ вамъ размѣнять сторублеваго бумажку на сербская бумажки? Сегодня курсъ плохъ. Сегодня мы мало даемъ. Не въ счастливый день вы пріѣхали. А вотъ позвольте вамъ представить моя жена. По русскому: Софья Абрамовна, указалъ онъ на вышедшую изъ другой комнаты молодую, красивую, но съ грязной шеей женщину въ ситцевомъ помятомъ платьѣ и съ искусственной розой въ роскошныхъ черныхъ волосахъ. — Вотъ, Ривке, наши русскаго соотечественники изъ Одесса.
— Нѣтъ, мы изъ Петербурга, сказала Глафира Семеновна.
— Изъ Петербурга? О, еще того лучше!
Ривка поклонилась Какъ институтка, сдѣлавъ книксенъ, и стала просить присѣсть посѣтителей на стулья.
— Стало быть вы русскій подданный, что называете насъ своими соотечественниками? спросилъ Николай Ивановичъ, садясь и доставая изъ кармана бумажникъ.
— О, я былъ русскова подданный, но я уѣхалъ въ Стамбулъ, потомъ уѣхалъ въ Каиръ, потомъ уѣхалъ въ Вѣна… Я и самъ теперь не знаю, какой я подданный, отвѣчалъ мѣняла, улыбаясь. — Въ самомъ дѣлѣ, не знаю, какой я подданный. Жена моя изъ Румынія, изъ Букарестъ, но говоритъ по-русски. Ривке! Говори, душе моя, по русскому.
— Теперь въ Петербургѣ очень холодно? задала вопросъ Ривка.
— Да, когда мы недѣли полторы тому назадъ уѣхали изъ Петербурга, было десять градусовъ мороза, отвѣчалъ Николай Ивановичъ и вынулъ изъ бумажника сотенную новенькую бумажку.