Он вошёл в дом, никого не встретил в сенях и повернул направо, в свою комнату. Когда он отворил дверь, то увидел, что на старом единственном кресле с обивкой, превратившейся от времени в лохмотья, лежала скомканная николаевская шинель, а на столе чиновничья фуражка, на полу же важно стояли высочайшие кожаные калоши на фланелевой подкладке, а на кровати лежала во весь рост длинная, сухощавая фигура, с бритым, морщинистым лицом и совершенно белыми, низко остриженными, волосами.
Глаголев внимательно взглянул на него.
«Батюшка мой приехал! — думал он, стоя перед кроватью с скрещенными на груди руками. — Вот так старина! Решился! Покинул Кинешму!»
А старик, очевидно, утомлённый дорогой, спал довольно крепко. Он лежал на спине, заложив обе руки под голову. Рот его был раскрыт, и он легонько похрапывал. На нём были старый, очень поношенный вицмундир почтового ведомства и узенькие тёмные брюки.
Глаголев тихо отошёл к столу, поправил шинель и сел в то же кресло, потому что другого не было. Он думал, глядя на спящего старика:
«Ведь вот, никак не мог ожидать… Как же это он решился? Как он оставил службу, которую не покидал столько десятков лет? Ведь он, кажется, в течение всего этого времени не манкировал ни одного дня. За всю свою жизнь никогда не болел. Здоровый человек, крепкий, старого фасона, каких теперь нигде не встретишь. И консерватор до мозга костей! — с улыбкой продолжал размышлять Глаголев. — Излюбил свою Кинешму и во всю жизнь никогда из неё не выезжал. Как же он решился?»
Он старался сидеть смирно, чтоб движением, от которого старое кресло непременно должно было неистово заскрипеть, не разбудить старика. Но вот старик проснулся, протёр глаза и сел. Глаголев встал.
— Аристарх, это ты?
Глаголев быстро подошёл к нему, они обнялись.
— Когда это вы? Зачем? Каким образом? Как вы решились? — спрашивал Аристарх.
— Ну, так, Москву повидать приехал… Прокатиться… Что ж, мне разве нельзя? Разве запрещено?
Старик улыбался, но, очевидно, говорил не искренно. По тону слышно было, что он не всё говорит, и Глаголев чувствовал это, но не хотел выдавать этого сразу.
«Сам проболтается, — думал он, — не выдержит».
Он спросил про мать.
— Живёт, ничего! — ответил старик. — Кланяется тебе, целует тебя…
— А сестра?
— Замуж вышла.
— Вот как! За кого же?
— А помнишь, чиновничек у нас на почте был, Налимов?
— А, такой серый?
— Ну, зачем же он серый? Он рыжий, а не серый… Жалованья получает двадцать семь рублей пятьдесят копеек в месяц. Маловато, ну да ничего, проживут.
— Но вы… В самом деле, как же вы решились оставить Кинешму, ваше почтовое отделение, ваш просиженный стул? Это для меня совсем непонятно…