Они вошли в просторную прихожую. Савва отодвинул панель полупрозрачного платяного шкафа. Полез в карман темно-синего пальто. Достал бумажник. Вытянул из него две стодолларовые бумажки. Боренбойм вырвал их у него из пальцев. Вышел. Спустился вниз. Но «Жигулей» не было.
– Тьфу, блядь! – Боренбойм сплюнул. Прошел за угол дома. Машины нигде не было.
– Временами дико сообразительный народ… – Он зло засмеялся. Скомкал купюры. Сунул в карман: – Fuck you!
Вернулся к Савве.
– Хватило? – Савва пошел на кухню. Зажег свет.
– Вполне.
– У тебя очки разбиты. Грязный весь… чего, напали, что ли? Давай, ты это… сними, надень… дать тебе чего-нибудь надеть? Или сразу в душ?
– Сразу выпить. – Боренбойм снял испачканный пиджак, кинул его в угол.
Сел за круглый стеклянный стол с широкой каймой из нержавеющей стали.
– Может, душ сначала? Тебя били?
– Выпить, выпить. – Боренбойм подпер подбородок кулаком, закрыл глаза. – И покурить чего покрепче.
– Водки? Вина? Пиво… тоже есть.
– Виски? Или нет?
– Обижаешь, начальник. – Савва размашисто ушел. Вернулся с бутылкой «Tullamore dew». И с пачкой папирос «Богатыри»: – Крепче нет ничего.
Боренбойм быстро закурил. Снял очки. Потер свои надбровья кончиками пальцев.
– Со льдом? – Савва достал стакан.
– Straight.
Савва налил ему:
– Чего стряслось?
Боренбойм молча выпил залпом.
– Одна-а-ако, отче! – пропел Савва на церковный манер. Налил еще.
Боренбойм отпил. Повертел стакан:
– На меня наехали.
– Так. – Савва сел напротив.
– Но я не знаю, кто они и чего они хотят.
– Ихь бин не понимает. – Савва пошлепал ладонями по своим пухлым щекам.
– Я тоже. Не понимает. Пока.
– И… когда?
– Вчера вечером. Я вернулся домой. И возле двери мне какой-то хер пушку приставил. Вот. А потом…
На кухню вошла заспанная Сабина: 38 лет, рослая, спортивная.
– Zum Gottes Willen! Боря? У вас мужское пьянство уже? – заговорила она с легким немецким акцентом.
– Бинош, у Бори проблема.
– Что-то случилось? – Она пригладила взлохмаченные волосы. Наклонилась. Обняла Боренбойма. – Ой, ты совсем грязный. Это что?
– Так… мужские дела. – Он поцеловал ее в щеку.
– Серьезное?
– Так. Не очень.
– Хочешь есть? У нас там салат остался.
– Не, не. Ничего не надо.
– Тогда я спать пойду, – зевнула она.
– Schlaf Wohl, Schützchen. – Савва обнял ее.
– Trink Wohl, Schweinchen. – Она шлепнула его по лысине. Ушла. Боренбойм взял папиросу. Прикурил от окурка. Продолжил:
– А потом вошел со мной в квартиру. Надел мне наручники. Вошла одна баба. Они вбили в стену два таких кронштейна. На них – по веревке. И распяли меня, блядь, на стене, как Христа. Вот. И потом… это вообще… очень странно… они открыли такой… типа кофра… а там лежал такой странный молоток какой-то… странной такой архаической формы… с такой рукояткой из палки простой… неровной такой. Но сам молоток этот был не стальной, не деревянный, а ледяной. Лед. Не знаю – искусственный, натуральный, но лед. И вот, представь, этим молотком эта баба стала меня молотить в грудь. И повторяла: скажи мне сердцем, скажи мне сердцем. Но! Самое странное! Они мне рот залепили! Такой клейкой лентой. Я мычу, она меня лупит. И лупит, блядь, изо всех сил. Так, что лед этот просто разлетался по комнате. Лупит и говорит эту хуйню. Дико больно, прямо пронизывало всего. Никогда такой боли не чувствовал. Даже когда мениск полетел. Вот. Они меня лупят, лупят. И я просто отрубился.