Он бросил трубку на рычажки, посмотрел на меня своими зеленовато-голубыми глазами:
– Это моя работа, Храм. Извини.
Я кивнула с улыбкой.
Дубовая дверь кабинета робко приоткрылась, просунулась плешивая голова:
– Разрешите, Лев Емельянович?
– Валяй! – Ха уселся за стол.
В кабинет вошел маленький худощавый полковник с некрасивым лицом и тонкими черными усиками. За ним два дюжих лейтенанта втащили под руки полного человека в изорванной и окровавленной униформе с сорванными погонами. Лицо его посинело и оплыло от побоев. Он бессильно упал на ковер.
– Здравия желаю, Лев Емельянович. – В полупоклоне плешивый пошел к столу.
– Приветствую, Боря. – Ха лениво протянул ему руку. – Что ж ты субординацию нарушаешь? Вон перед ленинградцами нас позоришь!
– Лев Емельянович! – виновато заулыбался полковник и заметил нас с Адр. – А! Здравствуй, товарищ Коробов!
Они пожали друг другу руки.
– Вот, Боря, бери пример с Коробова. – Ха вытянул папиросу из папиросницы, не зажигая, сунул в рот. – Женился. А ты все с актрисами путаешься.
– Поздравляю. – Полковник протянул мне маленькую руку.
– Варвара Коробова. – Я дала ему пожать свою.
– Видишь, какие гарные дивчины водятся на Литейном, 4? Не то что наши зассыхи позвонковые.
Ха перевел взгляд на избитого толстяка, сцепил замком тяжелые руки:
– Ну и что?
– Да вот уперся, гад, с Шахназаровым. – Полковник со злобой посмотрел на толстяка. – На Алексеева – дал показания, на Фурмана – дал. А с Шахназаровым – не знаю, и все. Забыл, сволочь, как вместе родину японцам продавали.
Ха кивнул, положил папиросу в пепельницу:
– Емельянов. Почему вы упорствуете?
Толстяк молчал, шмыгая разбитым носом.
– Отвечай, вредитель! – вскрикнул полковник. – Я из тебя печень выну, шпион японский!
– Вот что, Боря, – спокойно заговорил Ха, – сядь-ка вооон туда. В уголок. И помолчи.
Полковник притих и сел на стул.
– Поднимите генерала. И посадите в кресло, – приказал Ха.
Лейтенанты подняли толстяка и посадили в кресло.
Лицо Ха внезапно погрустнело. Он посмотрел на свои ногти. Потом перевел взгляд в окно. Там на фоне залитой солнцем Москвы чернел памятник Дзержинскому.
В кабинете наступила тишина.
– Вы помните Крым сорокового? Июнь, Ялта, санаторий РКК? – тихо спросил Ха.
Толстяк поднял на него остекленевшие глаза.
– Ваша жена, Саша, да? Она любила купаться рано утром. А мы с Настей – тоже. Однажды мы втроем так далеко заплыли, что у Саши свело ногу. Она испугалась. Но мы с Настей люди морские. Я ее поддержал под спину, а Настя нырнула и укусила вашу жену за икру. А назад мы ей помогли доплыть. Она плыла и рассказывала про вашего сына. Павлик, кажется? Что он сам сделал паровоз из самовара. Паровоз ехал. А Павлик топил его карандашами. Сжег две коробки цветных карандашей. Которые вы ему привезли из Ленинграда. Было такое?