За каждую полосу мне платили сто долларов, так что в месяц получалось четыре сотни. Еще мне платили гонорар, но это как раз были слезы. Если я вдруг делал только две полосы, мне платили зарплату в две сотни, что было вдвое меньше привычного жалованья. Посему я всегда старался делать четыре полосы в месяц, даже если с той стороны материала стоял какой-нибудь гнусный гамадрил с коллегами. Мне просто некуда было деваться – одну гламурную супругу я бы еще прокормил, но двое спиногрызов школьного возраста выстраивали мою жизнь окончательно и бесповоротно: четыре криминальных полосы каждый месяц и никаких перерывов на грипп или, тем более, отпуск.
В эту размеренную жизнь вносили некоторый диссонанс разве что только читатели. Они звонили, писали письма, являлись лично и озадачивали. Читатели хотели справедливости и по неясной причине уверовали, что «Петербургский интеллигент» эту самую справедливость несет людям каждую неделю. Если бы я честно и громко сказал читателям, что даже мне «Петербургский интеллигент» несет не справедливость, а всего лишь сотню долларов в неделю, они бы точно не поверили. Поэтому я малодушно скрывал эту свою зависимость, как скрываю ее и поныне. В этом смысле человек, испорченный деньгами, гораздо безобиднее человека, испорченного их отсутствием, – первому хотя бы не приходится врать о том, что ему не нужны деньги.
Я почти закончил текст про негодяя-сенатора, когда дверь отворилась настежь и на кухню вошел сияющий Антон. Этот пятнадцатилетний оболтус всегда находился в хорошем настроении – с самого своего дня рождения, когда вместо обычной для новорожденных истерики устроил показательный хаха-концерт для всего роддома. Анекдот про вечно улыбающуюся девочку в каске мне рассказывать не надо – это не тот случай. Просто Антон и впрямь всегда доволен жизнью, в отличие от меня.
Антон встал посреди кухни, со второй попытки запахнул непослушные полы халата и сообщил мне с жизнеутверждающей улыбкой:
– Доброе утро, папа. Ты ведь сделаешь мне яичницу, правда?
И отправился в ванную, не слушая ответа. Да и, собственно, что бы я мог ему ответить?
Еще через полчаса, когда Антон уже слопал свою яичницу, на кухню явился десятилетний оболтус Тимофей и сделал мне страшную морду, изображая живую йогуртовую культуру. Тимофей завтракает в школе, поэтому я сунул ему полтинник и после недолгой, но изнурительной борьбы вытолкал наконец на улицу.
Еще через час я поставил точку в материале, записал текст на флеш-карту и заглянул в спальню за брюками и прочим антуражем.
Катька сидела на диване в ночной рубашке, закрыв лицо руками, и плакала, якобы беззвучно, а на самом деле даже громче обыкновенного. Я присел рядом и обнял супругу. Хмурые утренние мысли вдруг оформились во мне во вполне осознанное желание, и я тут же попытался его реализовать.