Однако к тому времени Шарлотта уже видела, как расслаблялось его лицо, освобождаясь от привычной маски, становилось таким ранимым. Она знала, что это более не социальная игра, из которой можно выйти в любой удобный момент.
Разумеется, она ничего не могла сказать Питту: такое просто исключалось. Когда в тот вечер муж пришел домой, уставший и замерзший, а бок болел так сильно, что он едва мог шевелиться, она принесла ему ужин в гостиную, поставила перед ним поднос и молча смотрела, как он ест.
Наконец любопытство и озабоченность перевесили здравый смысл, и, как обычно, язык получил волю.
— Ты узнал, что связывает жертвы? — спросила Шарлотта, как бы между прочим.
Томас скептически глянул на нее и отодвинул поднос.
— Спасибо, все очень вкусно.
Она ждала.
— Нет! — воскликнул он. — Каждый приходил в Акр по своим делам, и пока я не нашел никого, кто мог знать их всех.
— У всех там были дела? — спросила она, пытаясь не выдавать своего интереса. Такого он ей раньше не говорил. — Макс держал там бордель. Но что там делали остальные?
— Пинчин — аборты…
— Женщинам Макса?
— Пока я этого не знаю, но возможно.
— Тогда, может, одна из светских женщин… — Шарлотта замолчала. Помимо того, что идея не из лучших, она себя выдала и прервала его в тот момент, когда он делился с ней важными сведениями. — Извини.
— Извинения принимаются. — Его губы изогнулись в легкой улыбке, он закрыл глаза и чуть ниже соскользнул по креслу.
Шарлотта с трудом сдерживала нетерпение. Чтобы расслабиться, досчитала до ста и лишь после этого заговорила вновь.
— А Поумрой? Только не говори мне, что он учил проституток, как вести счета!
Улыбка на губах Томаса стала шире — возможно, против его воли, — но внезапно исчезла вовсе.
— Нет, он был педерастом… жалкий, отвратительный ублюдок!
Прошло еще секунд двадцать.
— Ох! — вырвалось у Шарлотты.
— И Берти Эстли принадлежала целая улица: жилые дома, мастерские, кабак. Теперь ты знаешь все, — добавил Томас, — но ничего не можешь сделать.
Шарлотта попыталась представить себе Поумроя. Какой человек мог испытывать влечение к незрелым телам детей, таким юным, что они жаждали только безопасности, одобрения, утешения? Они ни о чем не могли его спрашивать, не выказывали ни страсти, ни осуждения. И конечно же, Бог свидетель, они не смеялись над его неуклюжестью и неумением.
И что говорить о них, каждый вечер охваченных страхом, когда новый мужчина ласкает их тела, странным образом все более и более возбуждаясь, а потом набрасывается, совершая некое действо, которого они не понимают, в котором не принимают участия. Шарлотта задрожала, несмотря на ярко горящий в камине огонь, сжалась, будто ей угрожали, ее замутило.