Глава двадцать шестая или «новенький кубик блестит на петлице» (21 июня 1941 года, суббота. До войны 20 часов 15 минут)
Утром Максима окончательно разбудило щебетание птиц. Стояла теплая, солнечная погода, безоблачная и безветренная.
Капитан Ненашев застегнул последнюю пуговицу на гимнастерке. С сожалением посмотрел на девушку, посапывающую на хрустящей простыне, на минуту задержав взгляд на ее выступающих грудях и впалом животе. Улыбнулся. Доставим ей еще одно удовольствие, оставим одну, пусть напоследок сладко выспится.
Та, будто слыша мысли Панова, так в истоме изогнулось, что Максиму пришлось несколько минут восстанавливать дыхание. Ну, мы ночью и раскочегарились! Чуть кровать не сломали. Наваждение исчезло окончательно, когда подруга выполнила правильный поворот на кровати, завернувший ее в большую часть одеяла.
Ему пора, война у Панова начнется немного раньше.
Новая теща встала спозаранку и успела оторвать лист на календаре, где в стихах «за честь и свободу» шагали куда-то в двадцать первое июня красноармейцы [486]. И обретенным родственникам предстояла дорога, вот почему Максим быстро уехал в батальон, не желая присутствовать при сборах.
Палаточный лагерь встречал капитана тишиной. Даже главный утренний злодей — черный раструб-репродуктор молчал, обесточенный накануне. Отдых, спокойствие, благодать.
Умаялись люди за последние дни.
Еще вчера они лихорадочно расставляли пушки, буквально чувствуя, как над ними нависает зловещая черная туча. Справились к девяти вечера, но в одном из дотов до сих пор работает на износ бригада оружейников, обещая впихнуть таки одну пушку дополнительно внутрь артиллерийского полукапонира.
Сегодня подъем на три часа позже обычного — пусть выспятся. Часов в десять можно потянуться на завтрак. Дальше — баня. В два часа обед, куда пойдут все заначки из местных деликатесов. Потом, по желанию, либо дальше бездельничать, либо пойти в увольнение, до десяти вечера.
Как компенсация, приедет кинопередвижка. Фильм обещан не новый, но отличный, и редкий в показе. По просьбе капитана, замполит ездил в политотдел и долго выбивал его из каких-то закрытых фондов. Слухи, что именно покажут, доползли и до пограничников. Просили разрешения прийти.
Панов специально и ненадолго отпустил пружину. Он знал, что бойцы батальона все равно запишут субботу в испорченный день. Если Штирлиц был уверен, что в разговоре запоминаются последние слова, то Панов был такого же мнения о последних часах в увольнении.