Собственно, вот что тебе нужно: ощущать тепло кого-то маленького и беззащитного, подумал он.
— А на самом деле, Николаич, это все сентиментальная чушь, — прошептал он котенку. — Просто у меня больное сердце и ноги, мне много лет и жить осталось всего ничего. А за спиной ошметки чего-то, что казалось важным и нужным, но почему-то не состоялось. Не состоялось, Николаич! Потому что надо бить в одну точку. Долбить камень по капле. Если ты, допустим, посвятишь себя борьбе с мышами или даже с крысами — не сворачивай с этого пути. Тебя будут звать на кошачий подиум, на выставки котов, морда у тебя изумительная. Не поддавайся, Николаич! Лови мышей, профессионально лови мышей! Я не ловил мышей. То есть ловил, но так, по мелочам…
Котенок Николаич внимательно слушал Пирошникова, должно быть, поражаясь внутреннему раздраю, в котором пребывал его спаситель от бродячих собак. Он впервые сталкивался с довольно пожилым человеком, который беседовал с ним как с равным и даже в чем-то признавал первенство.
— Тебе еще жить и жить, — горячо продолжал Пирошников. — Сейчас мы плывем в этой каюте под землей, но мы выплывем. У нас хватит сил. Ты мне поможешь…
Пирошников погладил котенка, и Николаич снова благодарно лизнул его руку.
А Пирошников, закончив эту маленькую медитацию на приблудном котенке, наконец провалился в сон.
Снилось ему, будто он летает над землей — плавно и не очень высоко, на уровне малых птах, а в небе над ним проплывают узкими острыми клиньями какие-то белые птицы — может быть, журавли или лебеди, — бесшумно скользя по голубому своду небес.
Разбудил его настойчивый стук в дверь.
— Поднимайтесь, сосед! Уже одиннадцатый час, — раздался за дверью голос Деметры.
Пирошников открыл глаза и увидел ровно то же самое, что и ночью: кромешную темноту и фосфоресцирующий прямоугольник поддельного окна. Понадобилось несколько секунд, чтобы понять — где он находится и почему. И вместе с ощущением дежавю тридцатипятилетней давности неожиданно возникло странное чувство, что он дома, в родном месте, каким бы оно ни было, но где началась его судьба и где она, наверное, закончится.
Радости ему это не доставило, впрочем, и огорчения тоже. Это было правильно, нормально, как любил говорить Пирошников. Ему нравилось ощущение нормы во всем как некоей жизненной основы, заданной свыше, о которой не нужно долго рассуждать. Всякие же отступления от нормы принимались им, если были вызваны достаточно глубокими причинами, а не просто желанием во что бы то ни стало уклониться от нормы.