вновь шевельнется под кроватью. Мальчик крепился, пока не замолчал телевизор. Он не взял фонарь, когда в комнате родителей заскрипел диван — мама с папой ложились спать. Сцепив холодеющие руки в замок, он терпел, даже когда в родительской спальне стихли голоса. И лишь когда смягченный стенами, перегородками и дверями, до него донесся раскатистый папин храп, Пашка сдался. Дрожащей рукой схватил фонарь, судорожно надавив на кнопку под которой, он не видел этого, но знал точно, было выдавлено ВКЛ/ВЫКЛ.
И точно по команде из-под кровати донесся гнусный смешок. Пашка почувствовал, как леденеет сердце. От самого копчика до макушки пролегла дорожка «мурашек». Даже волосы зашевелились. Нечеловеческий смех это был. Похожие звуки издавали гиены в передачах про животных, которые он любил смотреть вместе с отцом. Будто подтверждая свое звериное происхождение, тварь поскребла когтями по полу. Такой звук издает гвоздь, царапающий деревянную поверхность — негромкий, но уверенный. Именно с таким звуком на партах возникают «вечные» надписи, порой живущие в школах еще много лет после того, как их автор ее закончит.
Мальчик испуганно сел, поджав укутанные одеялом ноги. Фонарь дрожал в руке, и мечущийся по комнате луч выхватывал все новые и новые жуткие картины. Стены разъехались, как тогда в квартире Жулиных, детская стала размером с тронный зал. Вот мелькнул постер, на котором Человек-Паук стоял напротив Доктора-Осьминога. Оба они — и герой, и злодей — неотрывно следили своими нарисованными глазами за испуганным Пашкой, и на лицах их, даже на маске Человека-Паука, проступили недобрые ухмылки. А вот саркофаг с похороненным в нем трансформером. Пашка так и не распечатал родительский подарок, и теперь Прайм смотрел на него укоризненно. Ему тоже хотелось принять участие во всеобщем веселье. Пашка чуть не вскрикнул, когда луч выхватил из темноты силуэт человека, сидящего на стуле в углу. И лишь огромным усилием воли вновь повернув фонарик в эту сторону, он понял, что это всего лишь его одежда, аккуратно сложенная на утро.
Все это Пашка отмечал мельком. Мысли занимало одно — то, что таилось под кроватью. То, что изредка хихикало мерзким пронзительным голоском и шуршало, переползая с места на место. По всему чувствовалось — этому надоело ждать. Уже который раз от него уходит вкусный маленький мальчик, пропитанный страхом, словно заморскими пряностями, дрожащий и беззащитный. Голод принуждал существо прекратить игры и заняться делом. И оно занялось.
Словно черт из коробки с дурацким сюрпризом, из-под кровати выскочила мохнатая пятипалая ладонь. Нет, шести! Сжавшийся от страха Пашка лихорадочно пересчитал пальцы — шесть. Тонких, суставчатых, покрытых где-то черной шерстью, где-то чешуйками, напоминающими рисунок на куриных цевках. Неторопливо перебирая длинными когтистыми пальцами, лапа двинулась по краю простыни так, будто ночной пришелец измерял ее длину. Теперь, глядя на мельтешение пальцев, Пашка уже не был уверен в правильности подсчета. Казалось, что их становится то восемь, то двенадцать, то уж совсем невообразимое количество. Дойдя до самого конца койки, лапа остановилась.