Пока она здесь. Эта предательская мысль, едва возникнув, тут же поколебала Пашкину уверенность. А что будет, когда мама уйдет? Да и вообще, может быть, оно вовсе не боится мамы?
В ту же секунду он услышал едва уловимый шорох. Это оно шевелилось под кроватью, шелестя стертыми чешуйками, шурша свалявшейся жесткой шерстью. И все вернулось: страх перед сном, перед темнотой, перед неизвестным, затаившимся в ней. Кошмары окружили Пашку, словно стая голодных ворон беззащитного щенка. Они били его по лицу черными крыльями, царапали кривыми желтыми когтями, норовили выклевать глаза. А Пашке оставалось только сжаться комочком, надеясь, что пронесет, что забудут о нем страхи-вороны. Он подтянул колени к подбородку, обхватил их руками, застыв в позе эмбриона. Перемена в поведении сына не ускользнула от матери. Нащупав в темноте его лоб, она легонько провела по нему пальцами.
— Павлушка, ты не заболел?
Пашка помотал головой. Он боялся лишний раз раскрывать рот. Быть может, если тварь не услышит его голоса, она уползет сегодня под другую кровать? И будто перехватив его мысли, оно вновь шевельнулось, устраиваясь поудобнее. На этот раз значительно громче.
— Лоб не горячий… — мама все еще пыталась найти причину его кошмарного ночного пробуждения. — Ты спи, Павлушка, засыпай…
И тут Пашку озарило: а почему мама не обращает внимания на странные звуки, идущие из-под кровати? Ведь так явственно, так безбоязненно шебуршала тварь, что не услышать просто невозможно! Стоп… а мама ли это? Может, мама и не входила вовсе, а пошла спать?
— Баю, баюшки, баю, — мамин голос, обычно такой тихий и мягкий, сейчас отдавался в голове испуганного Пашки глухим тягучим стоном. Давил на уставший от бессонницы мозг, разрушая его, перемалывая в труху, в пыль. Мама уже давно не пела ему на ночь и сказки давно не читала. Пашка для этого считался слишком взрослым. Так почему же сейчас? Во всем этом было что-то неправильное…
— Не ложися на краю, — Пашка чувствовал, что задыхается. Колыбельная не приносила успокоения, а лишь сильнее подпитывала разгулявшееся воображение. И тогда Пашка понял, что такого неправильного было в песне. Она была мертвой. И та, что сидела рядом — тоже была мертвой. Мертвые слова-птицы слетали с распухшего мертвого языка, с противным скрежетом царапая своими черными перьями натянутые нервы мальчика.
— Придет серенький волчок, — седая ведьма пела ребенку свою страшную песню, раскачиваясь из стороны в сторону в такт диким, ужасным словам. Блестела в неярком свете уличного фонаря бледная алебастровая кожа, еще чернее стали тени под глазами. Да и были ли там глаза? Пашка зажмурился, боясь случайно посмотреть и увидеть пустоту на месте васильковых маминых глаз. Он вжался спиной в стенку, спасительную, твердую, словно всем своим телом говоря мертвой ведьме — я не на краю, тебе меня не достать!