Сокамерницы попытались сделать перформанс из моего появления в их скромной обители, но статья у меня серьезная, а характер, как вы уже поняли, не подарок. К тому же я неплохой рассказчик. Как только я поведала, «кто и за что», все женщины мигом приняли мою сторону и стали мне сочувствовать. Они так сочувствовали, что, право слово, я и сама начала себя жалеть. Кого, скажите, не бросали мужики? А тут — мулатка! На сорок пять лет моложе мужа! Вердикт моих товарок был однозначен:
— Сволочь!
— Русских им мало, этим богатым козлам!
— Жалко, что он не помер!
Это об Иван Иваныче. И масса эпитетов, которые я здесь приводить не буду. Потому что все они не выдержат никакой цензуры.
— И правильно сделала! Жаль только, что тебя подельница сдала! Вам бы заранее договориться…
Так мы договаривались. Кто ж знал, что ее столь быстро найдут?
Мне мигом принялись давать советы. Главная проблема: признаваться или нет? А если признаваться, то в чем? А в чем ни за какие коврижки не признаваться?
Слишком уж много против меня было улик. Но убивать Анжелу я не хотела. Какое-то время меня мучила совесть. Как ни крути, а по моей вине погибло хоть и бесполезное, но живое существо. Я готова была уйти в монастырь, чтобы всю оставшуюся жизнь замаливать этот грех, да кто ж меня туда отпустит из тюрьмы? Если бы существовала такая мера наказания, монастырей у нас сейчас стало бы больше, чем гипермаркетов. Потому что кто без греха? Меня так и раздирало покаяться.
— Ага! — сказала одна из моих сокамерниц, самая, видать, опытная. — Они лишь того и ждут! Как только признаешься, навешают на тебя всех собак.
— Да каких еще собак на меня можно навесить?
— Узнаешь, — загадочно усмехнулась она.
Потом у меня появилась мысль покончить с собой и тем самых искупить вину перед Анжелой. Но сокамерницы за мной следили день и ночь. Видимо, по моему лицу догадались, что жить я не хочу.
— Выбрось эту мысль из головы, — убеждали меня всем миром. — Ее все равно не вернешь. Надо бороться за себя.
В общем, убедили. На первом допросе я более или менее держалась.
— По-человечески я вас понимаю, Зинаида Андреевна, — ласково заговорил со мной следователь. — Понимаю, обидно быть брошенной после того, как было все, — роскошная жизнь, меха, драгоценности, э-э-э… — На этом, видимо, его фантазия иссякла. Он с досадой замолчал. А после паузы сказал: — Это был жест отчаяния, признайтесь.
— Я не отдавала распоряжения ее убивать, — пошевелила я пересохшими губами.
— Водички? — заботливо спросил он.
— Да, пожалуйста.
Какое-то время я пила воду, а он сочувственно на меня смотрел. Я понимала, что это прием такой, и все оглядывалась по сторонам: а где же злой следователь?