Я не знаю, что мне сказать им обоим. Что можно сказать, когда тебе четырнадцать? И когда ты думаешь, что своих друзей ты не продал бы ни за что на свете? И уверен, что продолжал бы любить их, даже если бы они на твоих глазах стали целовать руки Волдеморту? И я молчу, бормочу что-то о том, чтоб они не расстраивались, но знаю, что всегда буду помнить о том, что они сделали. Вернее, о том, чего они не сделали. Но как-то отец видит меня в тот момент, когда я получаю очередное письмо от Сириуса, и у него такой взгляд, что я не выдерживаю и протягиваю ему маленький клочок пергамента.
- Пап, ну попробуй написать ему, может быть, что-нибудь выйдет?
Я не могу иначе, ведь их я тоже люблю… И папу, и маму, и дядю Ремуса. А теперь вот еще и моего крестного Сириуса Блэка. И верю только в лучшее, так уж я устроен…
Уже в октябре, когда вовсю идут занятия, Дамблдор неожиданно отзывает меня в сторонку и сообщает, что родители хотели бы меня видеть дома на этих выходных, и показывает мне письмо от отца - там какая-то белиберда про семейное торжество, на котором я обязательно должен присутствовать. Я понятия не имею, что мы там празднуем в середине октября, но с радостью отправляюсь на выходные домой, потому что это как раз тот год, когда в Хоге Турнир Трех Волшебников, а меня сейчас все активно не любят, даже Рон, считая, что я сам каким-то непостижимым образом подбросил в Кубок свое имя. Что я тут говорил про друзей?
Так что утром в субботу, наскоро позавтракав и простившись с Гермионой (а больше не с кем), я направляюсь прямиком в кабинет Дамблдора, где меня уже поджидает отец. У него какой-то встрепанный радостный вид, таинственный взгляд, но я не догадываюсь, в чем дело, до тех пор, пока мы не оказываемся на веранде нашего дома в Годриковой Лощине, где за столом, как ни в чем не бывало, сидит Сириус с бокалом виски в руке, ужасающе худой, усталый, но безмерно счастливый.
Наша веранда вся оплетена диким виноградом, сейчас листья его уже стали нежно багряными и потихоньку облетают, так что здесь царит какая-то осенняя грусть и прозрачность. И мама рядом с Сириусом тоже кажется мне неземной, легкой, сквозь нежную белую кожу ее запястий просвечивают тонкие вены… Кажется, сейчас подует ветер - и они оба растают. И мама в вязанном нежно зеленом свитере, клетчатом оранжевым шарфе и джинсах, и нереальный Сириус в небрежно распахнутом папином пальто. И только папа кажется мне сотканным из самой плоти жизни - он суетится, радостно размахивает руками, затевает костер, на котором мы жарим мясо, таскает из погреба все новые и новые бутылки вина и виски.