Как только украинцы скрылись в низине, за отрогом холма, прибрежные корсары вывели своих пленников и, по мосту обогнув мельницу, побежали к берегу моря. Там, в небольшой, обрамленной скалами бухточке, их ждали две шлюпки.
– Послушайте, лейтенант, – возник возле одной из них Гольен-Испанец. – Этого-то француза вы зачем прихватили? Это же он помог навести вас на казачьего офицера.
– Мы можем и тебя прихватить, если не прикусишь язык, – презрительно процедил лейтенант. – Сребреники свои получишь завтра.
Хозяйке дома еще не было и тридцати. Смуглолицая, с темным обводом ярких губ, она казалась Шевалье воплощением того крестьянского здоровья, которое делало женщину особенно прекрасной.
Образ этой подольской самаритянки дополняла корона, выложенная из толстой темно-русой косы, вызывавшей у Шевалье особое восхищение. Чем больше он пил, тем больше засматривался на эту корону, и тем царственнее казалась ему женщина, которую конюший Орест называл Христиной и которую сам Шевалье почти с первых минут окрестил «королевой Христиной Печальной».
В самом деле… Эти большие, темно-вишневые печальные глаза…
…И когда Христина с интересом выслушивала залетного иностранца, щедро заплатившего ей за будущий ночлег; и когда угощала или вдруг упоминала о своем муже, погибшем два года назад, во время такого же восстания; и даже когда смеялась – глаза эти смотрели на Шевалье с таким печальным сочувствием, словно сумели вобрать в себя всю печаль, все страдания этого края.
Они уже завершали свое полуночное застолье на двоих, когда Пьер, в очередной раз поймав на себе скорбный взгляд Христины, не выдержал:
– Ты смотришь на меня с такой жалостью, словно знаешь, что на рассвете меня должны казнить. – Он старался произнести это как можно мягче, улыбаясь, и даже взял обеими руками ее шершавую, грубоватую, но податливую руку. Однако женщина восприняла его страхи со всей возможной серьезностью.
– Наступает утро, и все, кого я ночью целую, гибнут. Мужчины приходят ко мне, ласкают, говорят такие слова, каких я отродясь не слыхивала, а ласкают так, словно знают, что я – последняя, кого они ласкают…
– И что, так бывает всегда?
Шевалье вдруг вспомнил предупреждение конюшего, что женщина эта не от мира сего, что после того, как погиб ее муж, она иногда смахивает на юродивую. Вначале это насторожило историографа, однако Христина вела себя настолько спокойно, корректно и, как показалось ученому французу, даже с некоторым налетом провинциального аристократизма, что он попросту забыл о предупреждении, сразу же поддавшись чарам ее негромкого бархатного голоса и огромных, сострадающих всему и всем глаз.