Смерть же неустанно бродит вокруг ветхих домишек из досок и толя. Раньше Хосе Тонка, Хосе Лопесу и Панчоте пришлось бы «смириться» только с собственным уходом из жизни. Теперь же они хорошо понимают, что их кончина — очередной этап на пути к полному исчезновению их народа. И эта мысль невыносима. Они еще, может быть, смогут умереть по древнему обычаю своих предков. А их дети и внуки?
В былые времена, когда индеец чувствовал приближение смерти, он сразу же, сам, прекращал всякое лечение и отказывался от свершения магических обрядов, способствующих исцелению. Он просил всех членов семьи как можно скорее облачиться в траурные уборы. В пол хижины вбивали три красные жерди, таким образом, что они соединялись над головой умирающего, и связывали их либо принадлежащим ему гарпунным линем (если это был мужчина), либо белыми перьями (если это была женщина). Возле умирающего клали кусок белой ткани — он должен был отпугивать Айайему, злого духа; возможно даже, что когда-то очень давно в белый цвет красили изнутри и всю хижину. Для окружающих индеец умирал не с последним вздохом, а как только переставал подниматься с ложа без посторонней помощи. «Он уже умер», — говорили кауашкары про такого больного.
Траур соблюдало все племя, на какое-то время жизнь в поселении замирала, и каждый выражал искреннее горе. В хижине покойного собирались все жители общины — мужчины, женщины, дети, и начиналось бдение над мертвым телом. Женщины хором тянули бесконечный поминальный плач, такой грустный, что сжималось сердце. Ночью тщательно поддерживали огонь в большом костре, призванном отпугивать злого духа.
Наутро телу придавали положение зародыша, заворачивали его в тюленью шкуру, и близкие несли тело покойного на трех красных жердях, свидетелях его агонии, в его последнее жилище. Погребальный шалаш устраивали в пещере, под сваленными молодыми деревцами, на развилке дерева, под навесом скалы или даже на болоте — когда где. (Иногда тело опускали в воду, призывая тюленей съесть его.) Рядом с умершим укладывали всю его утварь. Бросали на него немного земли. И спешили прочь — с этого мгновения телом завладевал Айайема. Погребальный шалаш становился проклятым. В него издали кидали камнями и заклинали усопшего не возвращаться в селение и не преследовать жителей и унести свои хвори с собой. «Теперь, — говорили ему, — оставь нас в покое!» И с той минуты только грифы, птицы проклятые, как сама смерть, могли безбоязненно посещать место погребения. Уничтожалось все, что принадлежало умершему и не было положено вместе с ним в последнее жилище; хижина разрушалась, и на ее месте еще очень долго нельзя было строить другую, лодку пускали в море по воле волн, одежду сжигали. Нельзя было оставлять ничего такого, что могло бы помочь покойному узнать место, если он захочет вернуться и принести несчастье.