Бонкер вскрикнул и метнулся испуганным зайцем в высокую траву, прижимая к животу Младшего. Иланги промешкал; пальцы не сразу управились с намокшими завязками плаща. Ничего ему от дождя не сделается, он ведь эльф, а эльфы — народ живучий. А кукольник стар, и плащ у него… одно название, что плащ, тряпье ветхое, небось, одногодки они, плащ с хозяином.
— Дурак! — высоким сердитым голосом выкрикнул Бонкер, когда на его плечи опустился добротный эльфийский плащ. — Не меня!
Иланги растерянно замер.
— Не меня! Его укрывай! — суетливо скидывал наброшенный плащ Бонкер. — Ты хоть понимаешь, что будет, если он промокнет?!
Если Младший промокнет, он не станет чихать и кашлять, не свалится в лихорадке. Но дерево жадно до влаги, но шерсть впитывает ее, как губка, но внутренние скрепы и стяжки разбухнут…
Иланги коротко ахнул, одним рывком сдернул свой плащ с Бонкера и укутал Младшего.
— Давай его сюда, — проворчал старик, отнимая у эльфа драгоценный сверток.
Младший устроился в плаще, словно всамделишный пес, забившийся от дождя в теплое сухое укрытие. Один только глаз и виднелся — темный, веселый, любопытный.
— Дурак… — проворчал Бонкер, на сей раз умиротворенно — вновь настоящий, такой настоящий, что просто не верится. — Что ж ты стоишь тут, мокнешь, как пугало неприкаянное? Иди сюда.
Иланги не сразу понял, что старик предлагает ему укрыться вместе одним плащом — что толку от такого рванья? И как им вдвоем под одним плащом устроиться, если эльф выше почти на голову? Впрочем, плащ оказался не таким уж и ветхим, как Иланги казалось, а если встать не рядом, а позади, прикрыв старого кукольника от хлесткого ветра, изношенных лохмотьев все же хватит на двоих.
Ни тот, ни другой не проронили более ни слова, но молчание не тяготило их — потому что не было молчанием. Это раньше они молчали — когда Бонкер сыпал все новыми и новыми байками, а Иланги с готовностью им смеялся. А сейчас эти двое разговаривали. Без единого слова.
А когда дождь кончился, Иланги в ответ на безмолвный рассказ старика протянул руку к завернутому в плащ Младшему и несмело спросил вслух, так и не дотронувшись:
— А можно… погладить?
— Можно, — помолчав, ответил Бонкер.
— Нужно! — обрадовался Младший, высовываясь из складок плаща.
До сих пор Иланги до Младшего даже украдкой не дотрагивался, и как позволения попросить, не знал. Теперь, когда эльф, наконец, коснулся своего ларе-и-т’аэ, погладил его лохматую лобастую голову, он словно преобразился. Бонкер нипочем не взялся бы словами обозначить суть этой перемены, но не замечать ее не мог. Облик эльфа был тем же — и не тем. Он утратил недавнюю неопределенность, которую старый кукольник тогда только и заметил, когда Иланги расстался с нею. Не изменившись ни в малейшей малости, черты его обретали окончательность, завершенность — словно белая глина, пройдя сквозь огонь, становится драгоценным фарфором, напрочь теряя прежнюю податливость. Впрочем, сравнение не слишком удачно — фарфор хрупок, а Иланги хрупким не назовешь. Да и закончил ли он свой путь сквозь огонь?