Луицци невольно отступил, подленькая и свирепая улыбка исказила черты появившегося перед ним существа.
— Злоупотребляешь, Луицци, — прохрипело оно. — Я же тебе сказал: через неделю, а ты опять зовешь меня; короче — ты не узнаешь ничего нового о маркизе и купчихе раньше назначенного срока.
— Но я хотел поговорить с тобой вовсе не о них.
— А о ком же еще?
— Мне необходимо знать историю капитана Феликса и этого Ланнуа; почему брат госпожи Бюре с таким ожесточением преследует его?
— Ну ладно, завтра.
— Нет! Сейчас же.
— Луицци, я бы посоветовал тебе принимать мои сообщения тогда, когда я считаю нужным; не вынуждай меня рассказывать тебе то, что завтра ты и не захочешь знать. Не все секреты так легко скрывать, как секрет госпожи Бюре. У тебя есть еще совесть; остерегись — она может подвести тебя.
— Если нужно — совесть промолчит; и госпожа Бюре яркий тому пример.
— А кстати, что ты о ней теперь думаешь?
— Фанатичное самолюбие толкнуло ее на преступление.
— Да нет, ею двигало весьма низкое и презренное чувство.
— И какое же?
— Страх.
— Страх? Страх! Сначала ты вывел меня из заблуждений насчет ее добродетели, а теперь лишаешь последних иллюзий насчет ее преступления! Ты что, намерен демонстрировать мне только безобразные стороны жизни?
— Я показываю тебе истину, как она есть.
— Так неужто госпожа Бюре пошла на злодеяние из страха?
— Да-да, из того самого страха, что не позволил тебе проронить лишнее слово перед женщиной, так прекрасно умеющей обеспечить молчание тех, кто может ее скомпрометировать; из того же самого страха, который заставил тебя так резво ретироваться после встречи с капитаном около его домика.
— Слышишь ты, нечисть! — возмутился барон. — Я вовсе не трус и не раз доказывал это!
— Да, ты бравый француз, но не более того; я знаю, тебя не смутит шпага и пистолет на дуэли, не заставят отступить пушечные ядра на поле боя. Но ты, как и большинство тебе подобных, будешь дрожать перед тысячью других опасностей. Да, ты не боишься скорой смерти при ярком свете дня; но мужества для медленного угасания в безвестности, для каждодневных страданий, но смелости, что позволяет заснуть в разверстой могиле, которая в любой момент может захлопнуться, — такого мужества и смелости тебе еще занимать и занимать.
— А кто посмеет ими похвастаться?
— Может быть, те, кому недостает отваги, подобной твоей.
— Какой-нибудь фанатичный священник…
— Или любящее дитя. Вера и любовь — две великие страсти, данные человеку от рождения.
— Я тебя звал не ради философии, но ради истории…
— Завтра.
— Нет, немедленно; я хочу знать ее…