В 1836 году Бакунин писал сестрам:
«…На душе светло, ясно; я сознал себя, я никогда еще не сознавал себя так верно, так определенно, как теперь. Человек, который не страдал, — не жил; одно только страдание может привести к сознанию жизни, и если счастье есть полное сознание жизни, то страдание есть также необходимое условие счастья. Не страдание безответное, бессознательное, апатическое — нет! Но страдание… происходящее от беспредельности целей и желаний и конечности способов к удовлетворению и достижению их. В это время во мне происходило сильное борение; я начинал удостоверяться, что жизнь внешняя не должна быть целью даже практической деятельности человека, но не так легко от нее отречься. Душа иногда так слаба, что не умеет довольствоваться внутренним сознанием своего достоинства, так слаба, что иногда требует наград от внешнего мира. Трудно, тяжело разбивать друг за другом все эти фантастические образы, которые составляют поэтическую сторону жизни, в которые так прекрасно, так гармонически слились оба элемента всеобщей жизни: духовная и внешняя. Но, наконец, я дошел до этого, я сознал всю пустоту этих желаний, я сознал, что вне духовного мира нет истинной жизни, что душа должна быть собственной своей целью, что она не должна иметь другой цели. Путь, может быть, безотрадный, но зато достойный человека!
О, я много выстрадал за это время, много потерял очарований — тем лучше: чем менее их, тем путь вернее, чем менее человек зависит от внешнего мира, тем более ему доступен внутренний. Все, что я сказал, может выразиться очень простой формулой: не ждать чудес от внешнего мира. О, это необходимо, необходимо для усовершенствования духовной жизни. Должно оторвать себя от законов света, и я начинаю тем, что решился не делать шагу для успеха в своей политической жизни, а жить покаместь преподаванием математики. Итак, я для света ничтожное творение, нуль, учитель математики, а для себя собственно, для друзей, меня понимающих, я стал гораздо выше прежнего, я убил мелкий эгоизм самосохранения, я стряхнул с себя иго предрассудков, я человек!»
Прочитав это письмо, Лиза сказала:
— «Человек, который не страдал, — не жил». Какое счастье, что Мишель так думает. Ему выпало великое испытание страданием, и он выдержит его, не сгибаясь, ибо, по его же теории, он познает жизнь. Страдание закалит его на новые подвиги. Теперь я за него совсем, совсем спокойна.
Татьяна рассказала Лизе о том, каким трудным был, однако, характер Бакунина, и о своей давнишней размолвке с ним.
— Когда мы теряем близких, а тюрьма страшна, как и могила, нас мучает раскаяние. Мне так больно, что я когда-то ссорилась с братом, но он, увы, не щадил отца и мать и причинял им немало горя. Однажды я вынуждена была даже написать ему жестокое письмо. Как мучительно теперь, когда он так страдает, вспоминать об этом! Бедный Мишель! Мы так любим друг друга. Но тем более мне следовало сказать ему все, что я думала о его безжалостном отношении к нашей семье. Он решил уехать и жить на средства посторонних людей. Вот прочтите мое суровое послание. Была ли я права? Судите меня теперь.