Маркс не допускал празднословия и пересудов, Он и в беседе всегда преследовал определенную цель: либо давать — и тогда он становился преподавателем, советчиком, либо брать — тогда он сам охотно выспрашивал и слушал того, с кем говорил. Либкнехт сразу ощутил эту особенность и понял, что встреча с Марксом обогащает его.
Карл любил людей и не уставал всматриваться, искать в них хорошее, самобытное, значительное.
— Вы, кажется, филолог? — поинтересовался он, когда Либкнехт окончил рассказ о своих злоключениях после Баденского восстания и о том, как с проходным свидетельством пробирался из заключения через Францию в Лондон. — Я тоже очень увлекаюсь языкознанием, — продолжал Карл. — И, представьте, старые языки интересуют меня не меньше новых. Кстати, знаете ли вы испанский?
Вильгельм не изучал этого языка.
— Жаль, знать его филологу обязательно нужно. Это ведь язык Сервантеса, Лопе-де-Вега, Кальдерона. Я помогу вам, приходите ко мне. Захватите дитцевскую сравнительную грамматику романских языков и повторите основы и структуру слов.
На другой же день Либкнехт, живший неподалеку — на Черч-стрит, пришел к Марксу и стал с тех пор бывать у него почти ежедневно.
Он принес грамматику и с помощью Карла принялся изучать испанский язык. Каждый день Маркс проверял его и требовал прочесть новые отрывки из «Дон-Кихота».
Всегда порывистый, легко вспыхивающий Маркс был чрезвычайно выдержан, терпелив и спокоен, когда становился преподавателем, чем крайне удивил Либкнехта. Великолепная память, необозримая начитанность и внутренняя цельность познаний Маркса не могли не поражать всякого, кому он хотел помочь и с кем делился сокровищами, которые вмещал его необычайный мозг. Он дополнял, по-новому видел, понимал и заставлял служить себе и тем самым людям прошлое и настоящее.
Как-то, зайдя на Дин-стрит, Либкнехт услышал, что в этот день к Марксу являлся Луи Блан. Женни, смеясь, рассказывала обо всех подробностях этого визита.
Дверь Блану открыла Ленхен и была чрезвычайно удивлена. Перед ней стоял франтоватый человечек, ростом не выше двенадцатилетнего ребенка, в высоченном блестящем цилиндре и обуви на таких высоких каблуках, каких не надевала ни одна модница.
— Доложите обо мне, — сказал он важно, с неохотой снимая головной убор, делавший его на вид более высоким.
— Итак, сам «великий» историк и политик, крошечный Луи Блан, которого за женственное личико Карл зовет Белой Луизой, пожаловал к нам. Ленхен ввела его в наши апартаменты, — рассказывала Женни, обводя рукой пролетарскую квартирку, первая комната которой служила приемной, рабочим кабинетом, гостиной, столовой и спальней, а вторая — кухней и детской. — Оставшись один, Луи Блан отыскал в углу наше маленькое плохонькое зеркало и подскочил к нему. В полуоткрытую дверь я увидела презабавную сцену. Господин Блан начал прихорашиваться, любуясь собой, принимая разные позы, проверял в зеркале жесты, стараясь придать себе наиболее внушительный вид. Карл и я едва удержались от смеха, сделавшись невольными свидетелями столь необычного спектакля.