В скверике, где под сенью молодой и нежной листвы устроились на лавочке друзья, было темно и тихо. Звуки с улицы долетали сюда ослабленные деревьями и как бы не смешивались с тишиной внутри сквера. Потом далёкие приёмники пропели позывные «Маяка», везде погас уличный свет, и друзья стали невидимы друг для друга.
«Вот звёзды, — весело думал Кузьмич, — весёлая жизнь… “Веселится и ликует весь народ” и та-рам-там, та-ра-рам-там, та-ра-рам в чистом поле. “Веселится и ликует весь народ…” А как же мы в темноте наливать будем? Митька нальёт. По булькам… “Веселится…”»
— Душа поёт, — сказал невидимый Кузьмич, — давно не пела… Скучно, Дмитрий. Если честно сказать, то, конечно, скучно… Работа, семья — это хорошо, но одно и то же… — Кузьмич замолчал, и снова в мозгу запело: «Веселится и ликует…»
Невидимый Митька не ответил, и от этого показалось, что его нет. И Кузьмич заговорил в другую сторону:
— Ничего не хочется. Вот раньше был футбол или хоккей, а сейчас что? Смотреть не на что… Я перестал… — Кузьмич замолчал и хотел было запеть про себя о народе, который ликует, но вместо этого подумалось: «Растает сейчас Дмитрий в темноте, как сахар в чае… И чего я говорю? Язык есть — вот и говорю… А он слушает, потому что есть уши. А волосы-то он на уши носит, и ушей не видно». — Ты меня слышишь, Дмитрий?
— Слышу, — ответил невидимый Митька.
— Да… — сказал Кузьмич и подумал: «Какая чепуха в голову лезет. Митька растает… Как он растает? Скучно… А чего скучно? Всё есть, чего ещё надо? Ничего не надо, кроме шоколада… А шоколад я не люблю… В детстве любил. Только его не было в детстве. Веселится и ликует весь ночной мормарт? Какой, к чёрту, мормарт?» — Плохо, Дмитрий, когда всё есть, — грустно произнёс Кузьмич. — Хоть бросай всё и начинай всё сначала.
В темноте, там, где сидел Митька, что-то гулко булькнуло.
— Ты что, пьёшь без меня? — тревожно спросил Кузьмич.
— Я смеюсь, — приглушённо сказал Митька и снова забулькал, да ещё с какими-то горловыми перекатами и переливами.
— Ну и чёрт с тобой. Давай наливай.
В темноте что-то коротко блеснуло, и зазвенела бутылка. Кузьмич долго водил своей невидимой рукой по воздуху, пока не наткнулся на стакан.
— Держишь, что ли? — сердито спросил Митька;
— Держу, держу, — поспешно ответил Кузьмич.
— А ты заторчал, Федя, ты полетел, — сказал Митька, и из темноты невозможно было определить, одобряет он это дело или осуждает.
— Темнота проклятая, — сказал Кузьмич, — даже глаза болят. Хочу тебя увидеть и не могу. Пойдём куда-нибудь на свет.
— Пойдём ко мне, если хочешь, — равнодушно предложил Митька.