– Папа говорит, что это языческая традиция, чтобы отгонять нечистую силу, и она не имеет ничего общего с настоящим празднованием Рождества, точно так же, как хождение по домам с пением рождественских песен или загадывание желания на рождественский пудинг.
– О, я все это знаю, – пожаловалась Пруденс. – Рождественское полено произошло от римских сатурналий [2], а омела – всего лишь повод для распущенного поведения, – продекламировала она, имитируя зычный голос отца.
Из-за смеха ни одна из девушек не услышала приближение отца, пока он не ударил кулаком по приставному столику.
– Я добьюсь уважения в этом доме! – заорал он, отчего его жена в испуге проснулась и спросила, не пора ли уже пить чай.
– Да, папа. – Пруденс вскочила и сделала торопливый реверанс. – Я пойду и помогу кухарке с подносом.
– Да, папа, – прошептала Грейс-Энн. – Я пойду проверю, все ли в порядке с мальчиками.
«Да, папа». Сколько раз в своей жизни Грейс-Энн произносила эти самые крошечные слова, которые, тем не менее, лишали ее личного мнения, своих желаний, да и самой себя тоже?
Она стояла в спальне сыновей, крохотной комнатенке под карнизом крыши, рядом с помещением для прислуги, где детские игры не могли потревожить викария или его болезненную жену. Мальчики сплелись вместе на матрасе, словно щенки, раскраснелись ото сна, их темные кудри все еще были влажными после ванны. Грейс-Энн все равно могла различать их, даже когда они спали, в одинаковых ночных рубашках с одинаковой вышивкой на воротничках. Больше никому в доме это не удавалось. Никто в доме ни разу не попытался сделать это за те три месяца, прошедшие после их возвращения с Пиренейского полуострова. Миссис Беквит была слишком слаба, Пру – поглощена собой, слуги перегружены работой, а викарий считал близнецов кощунством. А Грейс-Энн считала, что они – самое прекрасное, что она когда-либо видела. Иногда у нее наворачивались слезы, даже когда она просто смотрела на мальчиков – так они были совершенны. Если ей никогда не повезет увидеть небесного ангела, то она все равно сможет умереть довольной. Если ей никогда не обрести другого благословения в жизни, то Уилли и Лесли будет вполне достаточно. Они принадлежали ей. Никогда, ни за что Грейс-Энн не скажет «да, папа» и не позволит ему забрать у нее детей.
Грейс-Энн взбунтовалась только еще один раз за всю жизнь – почти шесть лет назад, когда ей было семнадцать, как сейчас Пру, когда она встретила Тони. Она угрожала сбежать с ним, если отец не даст разрешения на их брак. Грейс-Энн всегда подозревала, что викарий уступил, скорее всего, потому, что хотел заполучить в родственники герцога, а не из-за страха потерять старшую дочь. Опять же, сама она начала подозревать, что так упорно настаивала на этом браке больше ради того, чтобы покинуть дом, чем ради любви к Энтони Уоррингтону. О, Тони был так обаятелен и красив в своем новом алом полковом мундире, настолько переполнен жизнерадостностью и мечтами о том, что будет после того, как он разобьет Наполеона. Смогла бы хоть одна неопытная, слишком опекаемая девушка не влюбиться в него? А то, что он уезжал в полк через шесть недель, только добавляло драматизма к этим запретным романтическим отношениям.