— А как мальчишка? — спросил я.
— Обоссался и немного замерз, — усмехнулся Финн. — А так в полном порядке. Ты спас ему жизнь.
— Да нет, все как раз наоборот — это он спас мне жизнь, — признался я. — Ведь это Олав придумал хитрость с телегой.
Брови Финна в удивлении взлетели вверх. Побратим молчал, но ничего говорить и не требовалось. И без того было понятно, что я должен ощущать, задолжав Вороньей Кости вергельд за мою жизнь. А чувствовал я себя человеком, который проваливается в бездонную трясину. Рано или поздно этот маленький паршивец Олав взыщет с меня должок, да так, что мало не покажется. Впрочем, стоит ли убиваться заранее… Поживем — увидим.
— А другой труп? — поинтересовался я. — Ну, тот, с которым сражался Торкель?
Честно говоря, не знаю, зачем я спросил. Я же помнил, какое неприглядное зрелище представлял из себя противник Торкеля после того, как тот обработал его своим мечом. И вряд ли он стал выглядеть лучше после двенадцатичасового пребывания под снегом.
— С ним тоже все в порядке, Торговец, — ответил Финн. — Как был женским, так и остался.
При этих словах мы все посмотрели в угол — на спеленатый окаменелый сверток, который мы забрали с места боя. Труп, несомненно, принадлежал женщине. Меня дрожь пробрала, когда я вспомнил пронзительный крик, с которого началась вся заварушка. А потом — бесконечный снегопад и всадники, кружившие вокруг нас… И безумная ярость Торкеля, обрушившаяся на эту неизвестную.
Мы рассмотрели труп еще в степи. Стоило Оспаку очистить его лицо от налипшего снега, как Тин вздрогнул и прошептал:
— Ойор-пата.
После этого маленький булгарин замкнулся в себе и не вымолвил больше ни слова. Спасибо Абрахаму, высокому рыжеволосому хазарину, знакомому с языком своих соседей-степняков. Он объяснил нам, что слово это переводится со староскифского языка как «мужененавистницы».
Тело женщины было изрядно изрублено мечом Торкеля — похоже, он дал выход своей ненависти, замешенной на страхе. Но то, что осталось, позволяло сделать определенные выводы о личности погибшей. Прежде всего, женщина не являлась рабыней. Одежда ее была из дорогой ткани и к тому же с большим количеством золотых украшений. На безжизненно-белых щеках — синие татуировки, придававшие лицу суровое выражение. И, кроме них, старые побелевшие шрамы. Волосы женщины, заплетенные в косы, были скреплены сзади в хвост — именно так поступают воины перед началом сражения.
Она была достаточно молода, однако ни у кого бы не повернулся язык назвать ее хорошенькой. И вообще, как справедливо заметил Иона Асанес, рядом с такой женщиной как-то не хочется думать о любви. На шее у нее болтался огромный клык дикого вепря, и я особо не сомневался, что убила она зверя собственноручно. На ладонях у женщины обнаружились грубые мозоли. Большие пальцы окружали твердые окостеневшие наросты, на одном до сих пор сохранилось прижимное кольцо.