— А как ты собираешься приспособиться к этой жизни? — спросил Тим. — Тебе не понравится здесь, Мела, кругом одни снобы. Они не похожи на нас, эти люди, они увязли в своей чопорности и настолько убеждены в собственном превосходстве, что порой пытаешься понять, а что в них, собственно, человеческого.
— Откуда ты знаешь все это? — удивилась я. — Ты ведь в Англии совсем недолго пробыл.
— Ну нет, я вижу их насквозь, — уверенно ответил Тим. — Ты же знаешь, я всегда к ним так относился. Твоя мать, конечно, дело другое; но ведь и ты находила их такими же скучными.
— Помню, — ответила я, — но сейчас мы находимся на их земле. Подожди говорить, пока не увидишь Лондон! Когда увидишь, как они мужественно держатся во время бомбардировок — ими можно только восхищаться! Да и со многими из них очень легко и просто общаться.
— Умолкни! Хватит о них! — вдруг довольно резко перебил меня Тим. — Я ревную тебя, Мела, ревную к тому, что ты находишься здесь, ревную к твоему англичанину-мужу, ревную к тому, что ты принадлежишь другому, а не мне!
— Ах вот оно что, — проговорила я со вздохом. — Увы, ни твоя ревность, ни любые слова не изменят того положения, в котором мы оказались.
— Но ведь должен найтись какой-нибудь выход.
— Какой?
— Ну, не знаю. Наверно, если бы не война, мы с тобой могли бы бежать. Сейчас побег невозможен — меня поймают и расстреляют как дезертира.
— Ну и что же ты предлагаешь?
— Что-нибудь придумаем, — успокоил меня Тим. — В Лондоне мы сможем, я полагаю, встречаться.
— A если нет?
— Черт побери, все должно как-то устроиться! Не волнуйся, Мела, все будет хорошо, потому что просто не может быть иначе.
Я не могла не улыбнуться легкомысленным рассуждениям Тима. Он всегда был таким: верил, что все сложится само собой и самым удобным образом; что все неприятности, если их убрать подальше, каким-то образом перестанут существовать. Тим всегда готов был верить в то, что все сложится к лучшему в лучшем из миров. Он не мог быть несчастным, расстроенным или жалким дольше нескольких минут.
При всей убедительности его рассказа я не могла не заметить в нем временной пробел. Примерно неделя разделяла тот день, когда он понял, что Одри Герман ему безразлична, и дату прихода моей телеграммы. Он вполне мог успеть написать мне письмо, прислать хотя бы слово ободрения и надежды. Потом, он пробыл в Англии два или три дня, прежде чем собрался написать мне. Если бы он написал мне на борту пересекавшего Атлантику корабля и отправил письмо сразу, как только сошел на берег, я могла бы получить его до того, как вышла за Питера. Впрочем, что теперь думать о том, что могло бы быть; нам надо было найти какое-то решение на будущее.