Она вырывается из его объятий. Она дрожит. Женщина проснулась в ней. Лицо ее полно отчаяния. Хриплые, прерывистые звуки срываются с пересохших как бы мгновенно уст:
«Я забыла эти грезы и была счастлива… А теперь… теперь… Конец спокойствию моей жизни!.. Бурные желанья — я это знаю — будут кипеть в моей груди. Уходи!.. Бог тебя прости… Ты зажег пожар в моем молодом сердце. И этому пожару никогда-никогда не угаснуть!»
Закрыв лицо руками, она убегает. И опять весь театр рукоплещет, вызывая ее.
Хованский задумчиво кусает губы… «Неужели? Неужели… Как она взглянула на меня!.. Пикантная женщина… И я буду глуп, если не воспользуюсь этим случаем…»
Необыкновенно драматично проводит Неронова сцену с президентом, отцом Фердинанда. Он осыпает Луизу оскорблениями. Она сдержанно и кротко отвечает на вопросы. Лицо дебютантки заметно побледнело даже под гримом, и неестественно расширились ее зрачки.
«Надеюсь, что сын платил тебе каждый раз?..» — вдруг спрашивает ее президент.
Она растерянно глядит ему в глаза… «Я не совсем понимаю, о чем вы спрашиваете?» — шепчет она.
И только когда президент цинично обвиняет ее в продажности, а Фердинанд бешено кидается к отцу, Луиза вдруг выпрямляется.
«Господин Вальтер, — гордо отвечает она. — Вы свободны!..»
Но это последняя вспышка. И она падает без чувств.
Лучшая ее сцена, бесспорно, в третьем акте, когда Вурм предлагает ей, в виде выкупа за освобождение ее родителей из острога, написать любовное письмо к гофмаршалу Кальбу. Луиза никогда не видала его. Но не все ли равно? Это письмо покажут Фердинанду. И он отречется от презренной обманщицы. Он женится на леди Мильфорд. Все будут довольны. Кто вспомнит о растоптанной душе бедной девушки?
При первом появлении секретаря — Вурма, втайне влюбленного в Луизу, она пугается его преступного лица, его сладострастного взгляда. Ей вспоминаются предчувствия, угнетавшие ее…
Превосходен был Усачев в этой роли, когда он играл с Репиной в Москве! Здесь Вурм — актер посредственный. Но на репетициях он охотно подчинялся всем указаниям дебютантки и ничем сейчас не нарушает ее настроения.
Она ведет всю эту сцену по-своему. Не так, как вела ее Репина. Она ведет ее с возрастающей тревогой, необычайно стремительно, но в глухих нервных тонах, почти полушепотом. Лишь изредка прорываются у нее полузадушенные вопли «о, Боже мой!..» и жесты отчаяния.
Она садится.
«Что мне писать? К кому писать?» — как в бреду спрашивает она.
«К палачу вашего отца…»
Луиза (все так же глухо). «О, ты мастер истязать души…» (Берет перо, пишет под диктовку Вурма):